— Ваша работа, господин присяжный поверенный? — спросил он, даже не поздоровавшись и указывая белым пальцем на стол.

— Что вы, Семен Васильевич? Это же Хетагурова стихи…

— Вот именно! Стихи бунтаря, ссыльного, человека, посягающего на устои монархии! И вы их издаете? — в бешенстве крикнул Каханов.

— Да уж, стишки… — хихикнул Ахтанаго. — Так и разит от них потом да кислятиной.

— Простите, генерал, — распрямляя плечи, заговорил Баев, стараясь придать своей коротконогой фигурке внушительный вид, — Все крамольные стихи убраны мною из книги вместе с Джиоевым…

— Кто такой этот Джиоев?

— Священник. Преподаватель Ереванской гимназии.

— Но хозяин Терской области, кажется, я?!

— Безусловно! — поклонился Баев. — Однако господина Джиоева уполномочил Кавказский цензурный комитет…

— Просвещение дикарей!.. — взбесился Каханов. — Приказываю немедленно сжечь все оттиски! Эта книга возмутительного, противоправительственного содержания!

— Но книга — частная собственность, — попытался стать на юридическую позицию Баев. — Издатель потратился. Книга разрешена цензурным комитетом. Я вынужден буду…

— А я запрещаю! — прервал генерал. — Я запрещаю эту книгу! Можете жаловаться куда угодно и сколько угодно!

Генерал встал и вышел из-за стола, коротко бросив Ахтанаго:

— Исполняйте приказание!

— Есть!

— Ваше превосходительство, срочная телеграмма! — раздался в дверях голос старшего помощника, генерал-майора Коцебу-Пилар фон Пильхау. Окинув презрительным взглядом и Ахтанаго и Баева, Коцебу чеканным шагом подошел к Каханову и протянул депешу.

Каханов торопливо вскрыл ее и вновь опустился в кресло.

«Владикавказ, начальнику Терской области генерал-лейтенанту Каханову. Приказом военного министра вы назначены командиром Первого туркестанского корпуса. Временное исполнение обязанностей начальника области возлагается на генерал-майора Коцебу-Пилар фон Пильхау. Срочно предлагается…»

Да, дождался генерал высочайшего указа!..

Вот этого-то он и боялся!

Коста с трудом сдерживал готовые сорваться проклятия в адрес Гаппо Баева. Как ждал он этой книги! И вот она лежит перед ним, тоненькая книжка, с давно продуманным названием «Ирон фандыр». Казалось бы, радоваться нужно — наконец-то земляки смогут читать его стихи. Но разве эти стихи писал Коста своим сердцем? Равнодушная и беспощадная рука редактора, то есть самого Гаппо Баева, прошлась по каждой строфе, У него, у Баева, видите ли, иные понятия о силлабике осетинского стиха… Он не допускает перебоев ритма, столь необходимых для живой, разговорной интонации стихотворения, его коробят бытовые слова и народные предметы обихода, одежды, придававшие стихам Коста жизненную достоверность. И Гаппо самовольно заменил их словами выспренними, ничего не говорящими сердцу простых людей. Да как он посмел?!.

Но мало этого! Гаппо послушно пошел на поводу у цензуры и не сумел ничего отстоять. «Кому нужна книжка в таком виде?» — в отчаянии подумал Коста и с досадой швырнул «Ирон фандыр» на стол. Что делать? И Гаппо еще, вместе с отцом Джиоевым, смеет писать Хетагурову о том, с каким, видите ли, трудом удалось добиться разрешения на выпуск книги в свет. Да стоило ли добиваться? Впервые в жизни Коста был солидарен с генералом Кахановым — будь его, Хетагурова, воля, он бы тоже не выпустил «Ирон фандыр». По иным, конечно, причинам…

Прихрамывая сильнее обычного, он шагал по комнате из угла в угол, забыв про боль в бедре, с утра не дававшую ему покоя.

Сейчас он напишет письмо Баеву и выскажет в нем все, что думает о нем. «А какой толк? — с досадой прервал себя Коста. — Книга вышла, продается, и теперь иди доказывай, что она была совсем иной. А всё эта проклятая ссылка!.. Зачем я здесь? Что я из себя представляю? Если я преступник, почему меня не предают суду? А если нет, то за что такое насилие, такое поношение прав человеческих? Ведь поступок Баева преступный, подлежит и юридической и нравственной ответственности. Как объяснить ему это? Как написать со всей резкостью?»

Сколько раз просил Коста прислать последнюю корректуру рукописи! Не прислали. И теперь он, никогда еще ни копейки не получивший за свои стихи, писавший их лишь потому, что не в силах бывал сдержать в наболевшем сердце гнев и горе своего народа, — он представал теперь перед читателем как торгаш, «запродавший» свои стишки издателю. Люди знают его поэзию, поют его песни, — что же они подумают об этом сборнике?

Коста подошел к столу, резким движением отодвинул стул, намереваясь немедленно приняться за письмо к Баеву, но вдруг резкая боль пронизала все его тело и он потерял сознание.

Очнулся Коста на кровати. Незнакомое женское лицо склонилось над ним.

— Очнулся, — негромко произнесла женщина и поднесла к его губам чашку с какой-то кисленькой и прохладной микстурой.

— Вот и прекрасно.

Это был уже мужской голос, незнакомый. С трудом открыв глаза, Коста увидел где-то в углу, словно в пелене белого тумана, врача.

— В больницу бы его следовало, и немедленно, — негромко говорил врач квартирному хозяину, в испуге топтавшемуся у двери. — Да там очередь и грязь такая, что я, право, не решаюсь. Но операция необходима, и безотлагательно, иначе может начаться общее заражение. — И он коротко бросил сестре: — Готовьте инструмент!

Коста застонал, заворочался, но сладкий запах йодоформа ударил ему в нос, и он снова впал в забытье.

— Ну вот, дражайший, и все! — облегченно вздохнул врач, подходя к умывальнику и наблюдая, как сестра ловкими движениями забинтовывает рану.

Коста смотрел на врача отсутствующим взглядом, он все еще плохо понимал, что происходит.

— Что же вы так запустили рану-то? — строго спросил врач. — Несколько часов промедления — и я уже не мог бы вас спасти.

Коста промолчал. Не мог же он объяснить врачу, что каждый визит к врачу — это деньги. А денег у него нет.

Трудно, конечно, заниматься полезной деятельностью, когда утро начинается с визита в полицию и затем тебя весь день не покидает ощущение, что ты окунулся во что-то липкое и грязное.

И все-таки он внимательно следил за всем, что происходило в мире. Приятели-газетчики бесплатно присылали Коста множество газет — и «Северный Кавказ», и «Санкт-Петербургские ведомости», и «Казбек». Каждый день мальчишка-почтальон приносил ему тяжелую пачку и почтительно говорил:

— Все вам, Константин Леванович! Еле дотащил…

Коста внимательно прочитывал газеты, на какое-то время забывал, что он ссыльный. Казалось, вместе с заголовками статей и лаконичными текстами телеграмм в комнату доносилось биение пульса всей земли.

Он писал письма друзьям и в них делился своими мыслями и переживаниями. Так, во время англо-бурской войны Коста послал племяннику Цаликовых, четырнадцатилетнему мальчику Вите коротенькое стихотворение, в котором выразил свои симпатии к бурам и с презрением отозвался о завоевателях-англичанах:

Пусть бритта — жадного удава —

Бур искрошит за свой Трансвааль, —

Непобедимым бурам слава!

Ура! — А бритта нам не жаль.

Но вообще-то стихи вот уже несколько месяцев решительно не писались. О газетных статьях и думать не приходилось — за каждым шагом Хетагурова строжайше наблюдали. Но жить — значит действовать, иного Коста не мыслил. Значит, надо было искать какие-то пути быть полезным людям.

Пришла зима. Гнилая южная зима. Промозглая сырость пронизывала город. Моросил мелкий дождь, небо стало серым и хмурым. «Вроде питерской погоды», — думал Коста, поглядывая за окно.

Коста всегда придавал большое значение театру. В условиях, когда трудно издать книгу, когда народ в основном неграмотный, театр способен очень многое сказать. Еще десять лет назад Коста написал пьесу «Дуня». Сюжет ее прост. Девушка из богатой купеческой семьи, стремясь к самостоятельности, уходит из родительского дома, уезжает в Петербург и поступает работать горничной. Пьеса была написана под явным влиянием Чернышевского, звала к женскому равноправию, осуждала мещанскую тупость. Ничего крамольного она в себе не заключала — множество подобных пьес и рассказов появлялось в те времена на сценах театров и страницах газет. Однако имя автора насторожило цензурный комитет и долгие годы многочисленные просьбы Коста о разрешении пьесы к постановке отклонялись. Но в этом году один из приятелей Хетагурова, некто Лыщинский, переименовал пьесу в «Фантазию» и представил в комитет как свою собственную.