— Арестован, — сказал Синеоков. — В Дерпте организовал типографию, засыпались… Умнейший человек. Я читал письмо, написанное Якубовичем накануне ареста. Некоторые строчки наизусть запомнил. Послушай! «Вы спросите, отчего же теперь так мало сил? Я вам отвечу стихами Некрасова: «…Гремел, когда они родились, дикий гром, ручьями кровь лила. Эти души робкие смутились, как птицы в бурю, притаились в ожиданьи света и тепла…» Ну, так завоюем же этот «свет» и «тепло»! А для этого нужно идти рука с рукой».

Однажды Иван Ильич, как величайшую драгоценность, принес домой старые затрепанные номера герценовского «Колокола». Коста с благоговением взял их в руки. Как давно не приходилось ему видеть «Колокол»! Он рассказал Синеокову о лопатинской библиотеке, где просиживал чуть не ночи напролет.

— Герман Лопатин? — переспросил Синеоков. — Ах, знаю, знаю…

Но больше ничего не сказал, и Коста понял: не такие сейчас времена, чтобы быть откровенным даже с друзьями.

— Разные грузы перевозить приходится, — продолжал Иван Ильич и кивнул на «Колокол», который Коста бережно держал в руках. Но и тут Коста ни о чем не стал расспрашивать. Работая на пристани, он не раз замечал, что Синеоков принимает от матросов какие-то таинственные посылки. Не опасаясь Коста, Иван Ильич спрашивал: «Лично мне? Очень хорошо!» И быстро удалялся в свою каюту.

Иногда, под вечер Иван Ильич надевал сатиновую косоворотку, смазывал сапоги и уходил куда-то. Возвращался поздно, возбужденный, веселый.

— Так-то, дети мои, — прихлебывая горячий чай, говорил он. — Дело наше надо передать в руки самого народа. А для этого необходимо подготовить вполне сознательных и критически мыслящих рабочих. Русский мужик на революцию не способен, — добавлял он, понижая голос. — Пока не разовьется промышленность, не созреют кадры пролетариата, — возможны только бунты. Вот оно как, дети мои…

Последнее время Коста замечал, что Иван Ильич становится все более замкнутым, мало говорит, часто исчезает из дому, а вернувшись, с тревогой поглядывает на Лелю. Однажды, когда они остались с Коста вдвоем, Иван Ильич сказал:

— В Петербурге начались массовые аресты. Арестован чиновник министерства финансов Антоновский, секретарь съезда мировых судей Юрасов, студент Вишневский. Всех не перечислишь. Можно всего ждать. Многие товарищи перешли на нелегальное положение. Если и со мной что случится, Костя, ты Лелю не оставь. Молода еще. А дорожку тернистую выбрала, вся в батьку!

Опасения его оказались не напрасными.

Был тихий вечер. Леля и Коста сидели за столом, поджидая Ивана Ильича. Придвинув к себе свечу, Леля читала вслух статью из очередного номера «Народной воли». Домовито шумел самовар, вкусно пахли подогретые бублики.

Раздался стук, и кто-то резко дернул дверь.

Коста кинулся открывать. Увидев полицию и дворников, он отшатнулся, но тут же услышал громкий, спокойный голос Ивана Ильича:

— С гостями! С обыском!

Он подошел к Леле, которая, окаменев, продолжала сидеть за столом, вырвал из ее рук номер «Народной воли» и быстро сунул его к себе в карман.

Пока жандармы, позабыв на время об арестованном, переворачивали вверх дном все скудное имущество Синеоковых, Иван Ильич торопливо рассказывал:

— Свернул я с Бассейной на Знаменскую, прошел несколько шагов, вдруг чувствую — схватили меня: «Вы арестованы». — «Кем?» — «Мы агенты тайной полиции. Садитесь на извозчика». — Гляжу — и правда, рядом стоит извозчик. Но я решил не сразу сдаться. Вокруг нас толпа собралась. Сыщики тычут мне свои агентурные карточки. Откуда-то появился помощник частного пристава. «Они вас куда надо доставят», — говорит. Ощупали, убедились, что ничего у меня нет. Да и здесь ничего не найдут! — громко сказал Синеоков. — Зря время тратите, господа. Я — тихий человек, к политике отношения не имею.

— Прекратить разговоры! — прикрикнул на него пристав. — Вот отправим в крепость — и впрямь тихим станете.

Обыск ничего не дал, но Синеокова увели.

Леля стояла бледная среди разбросанных книг, вещей и бумаг. Перевернутая мебель валялась на полу.

Коста подошел, бережно обнял девушку за плечи. Она взглянула на него сухими от горя, синими, как у отца, глазами и тихо сказала:

— Я им этого не прощу!..

Коста не ответил. Да и что он мог сказать? Нагнувшись, он поднял с пола фотографию Лелиной матери, грубо сброшенную со стены безжалостными полицейскими руками, и повесил ее на прежнее место.

А через три дня Коста Хетагурова пригласили в участок.

Прямо из полиции он пришел к Андукапару. Черные глаза его казались тусклыми, губы подергивались.

— Что опять стряслось? — встревоженно спросил Андукапар.

Коста молчал.

— Не томи душу! Что случилось? Леван жив? Андукапар знал, как брат любит своего отца, и считал, что лишь смерть старика могла бы так потрясти Коста. Но тот покачал головой, опустился на диван и, сжав кулаками виски, со стоном выдавил из себя:

— Какая мерзость!

— Да говори, черт бы тебя побрал! — прикрикнул Андукапар и протянул ему рюмку с каплями Вольфсона. — Выпей и успокойся.

— Не помогут мне твои капли!

Андукапар присел рядом, дружески положил руку па вздрагивающие плечи брата.

— Полиция вызывала… Понимаешь, полиция!..

— А, какая беда! — улыбнулся Андукапар. — Или тебе впервой?..

— Мне приказано в течение суток покинуть Питер. Понимаешь?

Коста закрыл лицо ладонями, у него закружилась голова.

— А я давно говорил — уезжай-ка ты, брат, пока за решетку не упрятали, — спокойно сказал Андукапар. — Завтра же. И ни часом позже! Смотри, как бы за казенный счет не отправили, да еще в другую сторону. Или не знаешь, что в городе творится?

— Да что я такого сделал? — Коста недоуменно развел руками.

— А чьи эти слова?

Ты людоед! Да!.. Ты всегда

Горячей кровию питался!..

— Чьи это слова? — повторил Андукапар и сам ответил: — Твои. Не ты ли читал их в землячестве? И не твои ли писания ходят по рукам, призывая к борьбе? Ты сам плетешь себе железную решетку! Кажется, знаешь, что и Борисова на днях арестовали, и Якубович в тюрьме, — мало тебе? Тебя гонят из столицы, грозят ссылкой, а ты строишь из себя неприступную Касарскую скалу!

Коста мягко высвободился из-под руки брата, и вопросительно заглянув в его взволнованное лицо, спросил:

— Так что же дальше?

— Домой, немедленно домой!

Если бы пел я, как нарт вдохновенный,

Если б до неба мой голос взлетал,

Все бы созвал я народы вселенной,

Всем бы о горе большом рассказал.

Каста

— Фиалки! Душистые фиалки!

Разносчик-мальчишка крикнул так громко и визгливо, что Коста вздрогнул и чуть было не испортил глаз у святого на иконе, которую срочно заканчивал. Завтра придет заказчик и, если работа не будет готова, Коста не только не получит денег, но еще вынужден будет вернуть аванс. А он давно проеден, в кармане позвякивает последний полтинник.

И все-таки Коста отложил кисть и подошел к окну.

Босоногий оборвыш весело шлепал по пыли грязными, в цыпках ногами и продолжал кричать:

— Фиалки! Душистые фиалки!

На голове мальчишки чудом держалось огромное решето, наполненное букетиками крупноглазых лиловых цветов. Оборвыш прошел под самым окном, и до Коста долетел их тончайший аромат.

— А. ну-ка, приятель! — негромко окликнул мальчика Коста. Тот остановился. — Сколько просишь за фиалки?

— Пять букетиков на копейку, Пять букетиков на копейку! — продолжал кричать мальчишка. — Двадцать пять пучок, стоит — пятачок, пятьдесят — за гривенник…

— А если все сразу?

— Все сразу за двадцать копеек отдам, считать не буду, бери, барин, добрый барин… — запричитал оборвыш.

— Вот тебе двадцать пять копеек и давай свои фиалки, — весело сказал Коста. — Поделим поровну мой барский капитал. По-братски.