Последнее время мысли Анны все чаще обращались к другому человеку. Этот человек, Коста Леванович Хетагуров — она знала — любил ее не меньше, чем покойный Дзамболат.

После смерти Дзамболата Коста несколько раз писал ей письма, исполненные искренней боли за ее судьбу. Читая их, Анна преклонялась перед благородством души Коста. И невольно думала, что только он мог бы заставить ее забыть горе.

Почему же она медлит? И когда, когда все это началось?

Вот она, совсем еще девочка, слушает разговоры Коста с отцом. Гость говорит умно и смело — такие речи она слышит впервые. И юношеский восторг загорается в сердце девочки, — кажется, скажи он слово, и она пойдет за ним, отдаст жизнь во имя его идеалов.

Но тогда он не звал ее. Он видел в ней только ребенка и даже не разговаривал с нею всерьез.

Это обижало Анну.

Потом она помнит его влюбленным, каким-то притихшим. Нет, не в нее, — он был тогда влюблен в ее старшую подругу Анну Попову. Как она завидовала ей! Чувство ревности не было знакомо девочке, она именно завидовала Анне, а когда их разлучили, горевала вместе с ними, хотя в иные минуты и ловила себя на том, что радуется происшедшему. Признаваться в этом даже самой себе было стыдно, Анна корила себя, и в то же время ей хотелось, чтобы убитый разлукой Коста именно к ней обращался за утешением. А ему и это не приходило в голову. Он не представлял себе, что эта длинноногая, угловатая девочка в форменном платье и черном передничке давно уже все видит и понимает. Он приносил ей конфеты и фрукты, шутил, как с маленькой…

Но вспоминала Анна и другое: прогулку по росистой земле, разговор в садике, у дома поэта. Коста и тогда еще воспринимал ее как славного, умного ребенка. Так когда же он впервые посмотрел на нее иными глазами — удивленными и требовательными?

Коста полюбил ее. И вдруг она почувствовала, что ей неловко под его взглядом. Анна понимала: этому человеку надо отдать все, ему надо посвятить жизнь. А она еще так молода, ей хочется радости, легкой радости — того, что с ним невозможно. С ним надо делить горе и нужду, гонения и ссылки, потому что нет такой силы, которая заставила бы его изменить свою жизнь. Даже ради нее, ради Анны, он ничем не поступится. И пусть ей было очень интересно разговаривать с ним, но каждый раз после его ухода она ощущала усталость — слишком большим было напряжение и накал мыслей и чувств. Анна читала книги, о которых он упоминал в разговорах, заучивала его любимые стихи, она хотела быть интересной. И все это было прекрасно, но немного напоминало состояние, которое человек испытывает перед экзаменом. Жить вечно в таком состоянии? Нет, это слишком трудно.

Иное дело — Дзамболат. Он приходил всегда добрый и веселый, всегда чуть-чуть легкомысленный, и они болтали о погоде, полковых новостях, лошадях. Что скрывать — Анна понимала, что она умнее, глубже его. Но это не огорчало, наоборот, было приятно, льстило.

Получив письмо Коста из ссылки — страстное, требующее от нее последнего слова, Анна долго и всерьез размышляла, что же ей делать? Бросить уютный отцовский дом, где по вечерам так весело болтать с Дзамболатом и другими гостями? Забыть привычные пикники и прогулки, оставить сестер, которые любили и баловали «младшенькую»?

Нет, этого она не сможет.

И Анна отказала Коста.

Но как быть сейчас? На днях он должен приехать в Пятигорск. Что ответить, если Коста вновь заговорит о своей любви? Конечно, раньше, чем через полгода, она не сумеет выйти замуж — слишком свежа еще память о Дзамболате. Но ответить-то придется сейчас!

Недавно Коста писал отцу Александру, что 14 июня 1896 года специальным указом Сенат отменил распоряжение главнокомандующего гражданской частью на Кавказе, датированное 6 августа 1883 года. А именно на основании этого указа начальник Терской области и подвергал репрессиям Хетагурова.

Да к тому же, пока Сенат удосужился разобрать жалобу Коста, срок его ссылки окончился. Так что теперь он снова свободный человек, имеющий право распоряжаться своей судьбой. Только как он ею распорядится?

Анна так увлеклась сервировкой стола, что не заметила, как Коста бесшумно поднялся по ступенькам террасы.

— Анна!

Она вздрогнула и едва не выронила бокал.

— Как вы испугали меня! Чуть не разбила… — все ярче заливаясь краской, говорила она, идя ему навстречу.

— Это было бы к счастью, — весело сказал Коста и, взяв Анну за обе руки, вывел на крыльцо.

Близился вечер, и на террасе, густо увитой диким виноградом, было полутемно. А ему хотелось рассмотреть ее лицо — какой же стала она теперь после всего пережитого.

Анна перехватила его взгляд. Ей всегда и радостно и тревожно бывало, когда Коста на нее смотрел. Радостно потому, что в глазах его она видела преданную любовь; тревожно потому, что к любви примешивалось ожидание. И чтобы уйти от всего этого, она быстро-быстро заговорила:

— Вы удивительный человек, Константин Леванович! Я не перестаю вами восхищаться!

— Да? — удивленно спросил Коста. — Что же именно так восхищает вас?

— Это вы вынудили императора отменить чудовищное распоряжение наместника Кавказа о ссылке горцев на остров Чечень…

— Ах, вот вы о чем! — несколько разочарованно протянул Коста. — «Указ его императорского величества самодержца Всероссийского»…

Действительно, этим указом была ограничена бесконтрольная власть губернаторов и начальников областей, которые без суда и следствия ссылали и «перемещали» тех, кого желали выслать старшины, приставы и начальники округов. Пять лет шла упорная борьба за отмену позорнейшего распоряжения, но решающую роль сыграли статьи Хетагурова, появившиеся после его поездки на остров Чечень.

— Да, — сказал он. — Кое-чего удалось добиться. Но это — уже в прошлом. А я мечтал видеть вас, чтобы поговорить о будущем.

Анна молча вглядывалась в его лицо. Как изменился Коста! Сетка морщин легла под глазами, в кудрявой черной бороде серебрились седые нити и волосы стали реже. Он казался усталым, бесконечно усталым, и даже сейчас, в минуту радости, глаза его были печальны.

— Батюшки, сам Константин Леванович! Давненько не бывал ты в наших краях! — раздался за спиной Коста воркующий бас.

По дорожке, усыпанной гравием, медленно шел Гаппо Баев, старый знакомый Коста, известный владикавказский юрист и присяжный поверенный. Он тоже писал стихи, умеренно прогрессивные, и потому считал себя вправе обращаться с Коста запросто — как-никак коллеги!

— Когда же к нам во Владикавказ пожалуете? Коста грустно усмехнулся.

— Нам с Кахановым в одном городе тесно. Мал, видно, для нас Владикавказ. Он уедет — я приеду…

— Но ведь теперь вы вольный человек?

— Вольный-то вольный, но жить имею право везде, кроме Владикавказа!

Баев недоуменно пожал плечами и добавил немного покровительственно:

— Это, конечно, горько. Но что такое для вашей музы запрещение проживать в том или ином городе? Она — вездесуща. Ваши стихи покорили Осетию, весь Кавказ…

Коста смутили его слова, и он промолчал.

— А знаете, зачем я приехал из Владикавказа? — спросил Баев и, не дожидаясь ответа, сказал: — Специально, чтобы свидеться с вами и потолковать о деле. Люди давно тайком переписывают ваши стихи. Пора уж издать их отдельной книгой. И мы, ваши друзья, решили это сделать.

— Спасибо, Гаппо, за добрые слова, — сдержанно ответил Коста. — Я и сам подумывал о том, чтобы собрать свои осетинские стихи под единым названием «Ирон фандыр» — «Осетинская лира». Но ведь не так это просто…

Гаппо не успел ответить. Кто-то быстро взбежал по ступенькам, крепко обнял Коста за плечи и повернул к себе. Коста с удивлением смотрел на рослого рыжеватого мужчину в форме инженера.

— Ба, Росляков! — не сразу узнал он. — Сколько лет, сколько зим!

— Зачем считать, Коста? — весело отозвался Росляков. — Этак пересчитаешь лета и зимы и поймешь: жизнь позади. Лучше вперед глядеть! Дорогой мой, поздравляю тебя с освобождением. Получил твое последнее письмо и решил: брошу все и поеду повидаться. Хватит дружить на бумаге! Годами не встречаемся.