На окраине города он свернул в знакомый маленький дворик, — когда-то, еще в гимназические годы Коста, здесь останавливался его отец, приезжая навестить сына. Пожилая русская женщина держала нечто вроде небольшого постоялого двора — несколько чистеньких комнат. Откуда она взялась во Владикавказе, толком никто не знал, и поначалу люди смотрели косо, — что за постоялый двор, если его содержит баба! Но постепенно привыкли. Варвара Никифоровна слыла женщиной строгой, честной. Особенно любили останавливаться у нее московские и питерские студенты, приехавшие поглядеть на красоты Кавказа и ожидавшие дешевой оказии прокатиться по Военно-Грузинской дороге. Плату за ночевку брала она недорогую, да к тому же у нее можно было купить крынку молока и каравай свежеиспеченного хлеба. А что еще нужно путнику?

«Может, приютит несчастную?» — подумал Коста, помогая девушке слезть с лошади. Казалось, Агунда все еще не в силах была осознать происходящее — столько горя обрушилось на нее! И вот теперь еще — этот человек. Тот, кто спас ей жизнь. Он привез ее куда-то, а сам уйдет, оставит одну.

Вся сжавшись, она молча и умоляюще глядела на него.

Коста ласково погладил девушку по голове и, осторожно усадив на низенькую скамеечку у беленой стены дома, постучал в дверь. Она открылась.

— Здравствуйте, Коста Леванович, — раздался с порога дружелюбный голос Варвары Никифоровны. — Никак еще кого-то из нарцев приютить требуется? (Коста не раз посылал к ней своих земляков.)

Коста приложил палец к губам. Варвара Никифоровна поняла, что на этот раз дело непростое, и пропустила его в дом.

Коста вошел в чистую горницу, присел на белую струганую табуретку возле стола, покрытого пестрой домотканой скатертью, и не таясь рассказал все.

Варвара Никифоровна слушала, горестно подперев щеку, и глаза ее влажно поблескивали.

— Изверги лютые! — только и сказала она, выслушав все до конца. — Где она, птаха горемычная? Веди сюда…

Передав Агунду в добрые руки Варвары Никифоровны, Коста с легким сердцем поспешил к Шанаевым.

В доме было шумно. Учителя, съехавшиеся со всей Осетии, впервые рассматривали картины, созданные их соотечественником, да к тому же художником-профессионалом. И впервые глядели на них с полотен Коста обыкновенные люди, горцы-бедняки, те, среди которых они живут и трудятся, с которыми встречаются ежедневно и ежечасно.

Мальчишки-каменщики. Им бы в школу бегать, книжки читать, а они дробят гранит, зарабатывая на хлеб.

Женщина-горянка несет воду в деревянной бадье. Такой тяжести и мул не выдержит. А она каждое утро, каждый вечер, зимою и летом, в стужу и гололед, в зной и духоту, по крутым каменистым тропинкам таскает воду в аул из источника.

— Но где же сам Коста? — спрашивали гости. — Повидаться бы с ним, поблагодарить.

Хозяева недоуменно разводили руками. Им было известно, что сегодня на рассвете Коста неожиданно уехал в горы и должен вернуться к вечеру — такую записку он наспех приколол к двери. Но почему он задерживается? Не стряслась ли какая беда? В горах чего не бывает!

Учителям уже пора было разъезжаться по аулам — ночевать у Шанаевых не стоило, дом находился под наблюдением полиции. Но уезжать, так и не повидав художника, не хотелось, и гости то и дело поглядывали на дверь.

— Читали сегодня в «Терских ведомостях» сообщение, что на днях, в лагере, в час ночи лишил себя жизни подпоручик 77-го пехотного Тенгинского полка? — спросил кто-то.

— Как же! — подхватил другой. — Покойный оставил записку: «Тяжело, жить больше не могу, прощайте, все добрые товарищи». Говорят, в полку любили его.

— Я его хорошо знал, — вмешался в разговор молоденький офицер в мундире кавалерийского полка. — С ним однажды весьма печальная история случилась: во время утренней поверки он увидел солдат-осетин, которые, окружив единственного среди них грамотея, слушали стихотворение Коста «Солдат». Заметив офицера, грамотей не растерялся, мгновенно порвал бумажку на мелкие клочки и проглотил, а затем выхватил из рук товарища письмо и подбежал к командиру: «Ваше высокородие, я им письма читаю…» И все же кто-то донес, и он вынужден был признаться, что читал на родном языке «Солдата».

— Кто разрешил читать в казарме недозволенные стихи? — взревел офицер.

— Виноваты, ваше высокородие! — хором ответили солдаты.

— Кто запомнил стихотворение? — неожиданно смягчившись, спросил офицер. Все молчали. — Не запомнили? Так слушайте. — И к великому удивлению перепуганных солдат, он прочел — громко и выразительно:

Рвался к труду я; хоть доля проклятая -

Горы любил всей душой.

Воином стать бы, но тяжко лопатою

Рыться в конюшне чужой.

Сын твой ни слова не скажет о голоде,

Кашей питаясь одной.

В угол забьется в казарменном холоде,

Спит на соломе гнилой.

Ты не оплакивай жизнь безотрадную,

Сын твой и сам ей не рад.

Он не попросит черкеску нарядную,

Он не жених, а солдат!..

Мать, не рыдай над сыновней судьбиною,

Вытри слезу ты свою!

Жадный до жизни, пускай и погибну я,

Но за себя постою!

— Хороший, видно, был человек, покойный подпоручик, — помолчав, задумчиво заметил один из учителей. — Хорошим всегда трудно, вот и не выдержал.

— Но это не выход для борца, — негромко возразил хозяин дома, старший из братьев — Дзантемир.

Он хотел развить свою мысль, но в это время дверь отворилась и на пороге появился Коста. Усталый, запыленный, он увидел гостей, и усталость мгновенно сбежала с лица.

— Каким ветром занесло сюда столько друзей? — радостно воскликнул он. — Вот ведь нас сколько! В один кулак собрать наши силы — никакая гора не устоит!

— Садись, Коста, ты устал, отдохни! — предложил ему свое кресло Дзантемир. — У нас ведь своего рода праздник сегодня.

Кто-то протянул стакан крепкого чаю. Коста отхлебнул и обвел друзей укоризненным взглядом.

— Не время еще нам праздновать, — сказал он. — Куда ни глянь — тьма, произвол, невежество… Вот хоть сегодня…

И он рассказал историю Агунды.

— Но разве ее судьба — не судьба всего осетинского народа? — спросил Коста, закончив свой рассказ. — Я думал об этом, когда вез девушку, и мысленно писал стихотворение. Я назвал его «Додой»- «Горе». Вот послушайте:

…Цепью железной нам тело сковали,

Мертвым покоя в земле не дают.

Край наш поруган, и с гор нас прогнали,

Всех нас позорят и розгами бьют…

Враг наш ликующий в бездну нас гонит,

Славы желая, бесславно мы мрем.

Родина-мать и рыдает и стонет…

Вождь наш, спеши к нам —

Мы к смерти идем.

Коста смолк. Молчали и слушатели.

— Вот она истинная правда о жизни народа, о его муках, — задумчиво сказал Дзантемир, и сразу все задвигались, заговорили, стали просить, чтобы Коста позволил им записать стихотворение.

— «Додой» будут петь даже неграмотные пахари и пастухи…

— А знаете, — воодушевился Коста, — я и мотив уже подобрал. «Марсельезу» помните? Ну-ка, попробуем хором…

Коста запел, и все дружно подхватили песню.

Как ни пытался Коста устроить свою названую сестру в осетинскую женскую школу, ничего не получалось. Едва только он заговаривал об этом, как на него руками махали, — куда там!..

Тогда он обратился с просьбой к другу своему Александру Цаликову. Но и тот сказал:

— Дорогой мой, сам знаешь, школа наша сейчас подвергается гонениям. А нынче ею особо заинтересовались. Как бы не лишиться нашим женщинам последнего очага образования…

Владикавказская женская осетинская школа существовала еще с 1862 года. Это было на всем Северном Кавказе единственное учебное заведение для девочек-горянок. В 1886 году школу преобразовали в пансион, назвали Ольгинской и приравняли к прогимназии. За тридцать лет существования здесь получили образование сотни осетинок. Многие затем и сами стали учительницами и понесли свет учения дальше, в горные аулы.