«Орленок, — думал о нем Коста. — Широкие у него горизонты». Улыбнувшись, он ласково кивнул Георгию и вдруг с гордостью вспомнил, что Цаголов не раз называл себя его учеником. «Может, не напрасно прожита жизнь?» — мелькнула мысль.

Он заговорил, сначала тихо. Но затем слова его становились все громче, словно наполняясь волей и силой мысли.

— Я знаю, друзья, вы ждете от меня рассказа о питерских новостях. Что сказать вам, дорогие мои? Не тот теперь Петербург, каким я знал его в мои студенческие годы. Тогда еще только разжигали огонь под котлом политической борьбы, а нынче котел кипеть начинает. Люди, мечтающие не о своем личном счастье, встают во главе этой борьбы. Умные, образованные люди, изучающие законы развития общества, законы борьбы. Их много, таких людей, имена их не перечислишь, да и не стану я называть этих имен, потому что в наше время деревья и горы тоже уши имеют…

Он передохнул. Горькая усмешка пробежала по лицам собравшихся: прав Коста, сыщиками и шпиками наводнен Владикавказ.

— Скажу одно, друзья, — продолжал Коста. — Был бы я моложе и сильнее, верно, пошел бы я с этими людьми…

— Ты всегда с теми, кто за народ, наш Коста! — раздался возглас. Люди одобрительно зашумели.

— Все чаще и чаще, — снова заговорил он, — повторяют люди призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Я знаю, что многие из вас уже знакомы с «Коммунистическим манифестом»… Да, да, всех стран! Независимо от того, к какой национальности они принадлежат. Враг обездоленных всего мира — это эксплуататор. И в какой бы костюм он ни рядился — в кавказскую ли черкеску, в русскую ли косоворотку или в европейскую тройку, повадка у него одна — волчья. Пользуясь нашим невежеством, осетинские эксплуататоры сегодня кричат: «Бей пришельца, он тебя ограбил!» А разве не так же тяжко живется рабочим в Петербурге? Я сам работал в порту грузчиком и знаю чего стоит трудовой кусок хлеба. С такой жизнью мириться нельзя. Рабочие готовятся к борьбе.

— Я живу среди русских, — продолжал Коста. — Я хорошо знаю передовую русскую интеллигенцию. Эта интеллигенция ненавидит самодержавие, и недалеко то время, когда русский народ заявит громогласно, что его враги не «инородцы», а самодержавный царь. И тогда плечом к плечу с русскими горцы восстанут против угнетателей и сокрушат их.

Люди слушали с напряженным вниманием. Коста глядел на сосредоточенные строгие лица и чувствовал: товарищи верят ему.

— У нас в народе говорят: один прут переломить легко, а свяжи воедино — не переломишь. Наша сила в дружбе и единстве. Прочел я в больнице книгу Фридриха Энгельса «Анти-Дюринг». Сегодня собралось здесь много учителей. Друзья, постарайтесь прочесть эту книгу и расскажите о ней своим ученикам. Есть в ней слова, которые должен помнить каждый: «Труд создает, насилие — присваивает». Яснее не скажешь. У всех честных людей во всем мире одна задача — борьба с насилием. А что происходит вокруг нас? Один народ натравливают на другой, христиан на мусульман, русских на горцев, горцев на русских… Зачем скрывать, есть еще среди нас темные люди, которые верят подлецам… А куда посылали предки наши послов за помощью? — спросил Коста и сам же ответил: в Россию! Она давний наш союзник и друг. В России тоже есть богатые и бедные. Богатый — богатому брат, а бедняк — бедняку. Но главное, что русский бедняк — брат осетинскому бедняку.

Коста рассказал о Синеокове — русском моряке который спас Бориса и Мурата, о русской женщине Варваре Никифоровне, приютившей Агунду, воспитавшей ее. Он говорил о вещах близких, конкретных, понятных, и лица собравшихся прояснялись, и на них появлялось выражение решимости, готовности следовать тому, к чему зовет их просвещенный человек Коста Хетагуров, столько горя перенесший ради справедливости.

— Коста, дорогой, почитай нам свои стихи, — попросил кто-то, когда Коста умолк. — Мы переписываем их друг у друга, а книги никак не дождемся.

— Почему не почитать? — согласился Коста, — Для вас же пишу! И если строки мои вам нужны, значит, живу не зря.

Он очень устал, разболелась нога, сердце колотилось сильно, с перебоями, в горле пересохло. Но, преодолевая недомогание, он читал одно стихотворение за другим в таком молчании, что слышен был лишь легкий шелест листвы. А когда Коста стал читать «Мать сирот», то заметил, что многие шевелят губами, про себя повторяя знакомые строки, и в радостном волнении он подумал: вот она, награда!

…На полу холодном —

Кто в тряпье, кто так -

Пять сирот голодных

Смотрят на очаг…

«Мама, не готово ль?

Дай похлебки! Дай!» -

«Всем вам будет вдоволь,

Хватит через край!..»

…Детям говорила:

«Вот бобы вскипят!»

А сама варила

Камни для ребят…

Голодные дети, так и не дождавшись ужина, засыпают, а несчастная мать, у которой нет даже куска хлеба, чтобы накормить сирот, плачет, глядя на них. Коста чувствовал, что ему становится все хуже и хуже, но, стараясь не показать этого людям, он продолжал слабеющим голосом:

К правде сверкающей

Смело шагайте!

Трусы, бездельники,

Не мешайте!

Он облизнул пересохшие губы и, оглядев своих слушателей, донял — больше говорить ни о чем не надо. Они поверили ему,

Сеня помог. Коста подняться, бережно довел до опушки, но к экипажу Коста подошел уже один.

— Ишь, умаялся барин, — сочувственно сказал извозчик, взглянув на его изможденное лицо. — Хроменький, а в горы полез. Ты б по равнинке, по равнинке…

— Да. все, батенька, на крутые дороги тянет, — усмехнувшись, ответил Коста.

Как ни старался он быть осторожным, но нюх у царских ищеек был превосходный. Возле дома Шредере то и дело стали появляться подозрительные одинокие фигуры. Они явно кого-то выслеживали. Нетрудно было догадаться, кого именно. И чтобы не «дразнить гусей», Коста решил перебраться в Пятигорск. К тому же тоска по Анне Цаликовой не оставляла его, хотя он и страшился этой встречи.

Ранним солнечным утром Коста отправился на извозчике на станцию Беслан, оттуда поездом в Минеральные Воды и затем — в Пятигорск.

В Пятигорске жить ему разрешено. Значит, можно не таиться и снова заняться делами.

Сейчас почти все его силы забирала работа над очерками «Неурядицы Северного Кавказа». Мысль о том, что политика царского правительства сеет вражду между горцами и русскими, особенно волновала его. До каких же пор это будет?

Коста чувствовал, что не должен молчать. Он будет писать, он будет делать все, чтобы его очерки читали не только на Кавказе, но и в России. Надо, чтобы и русская интеллигенция включилась в эту борьбу, — он не сомневался в ее поддержке.

На этот раз Коста поселился в небольшом каменном доме, в номерах Тупикова, неподалеку от Цаликовых. Окно выходило в тихий палисадник, ветки фруктовых деревьев заглядывали в комнату, круглая клумба пестрела цветами. Коста просыпался рано, в комнате было прохладно, и его чуть-чуть познабливало. Но он распахивал окно, и свежий утренний горный воздух, казалось, вливал новые силы. Коста садился к столу, где аккуратной стопкой лежали приготовленные листы бумаги, и погружался в работу. Это были его любимые часы, — никто не мог помешать, городок еще спал, и лишь ленивый перебрех собак да далекое петушиное кукареканье нарушали сонную утреннюю тишину.

«…на воспетом нашими знаменитыми поэтами, Пушкиным и Лермонтовым, Кавказе дело весьма далеко от того положения, которое в официальных донесениях обыкновенно резюмируется фразою: «все обстоит благополучно»… — написал он и задумался.

А имеет ли право он, осетин, называть Пушкина и Лермонтова «нашими» поэтами? Гнев против царских прислужников с новой силой охватил его. Ведь именно они и хотят лишить малые народы сокровищницы русской культуры! А кем был бы он, Коста, если б не раскрылась ему во всем своем богатстве — русская литература, русская музыка, русская живопись?