Возле фонарных столбов, на которых были расклеены объявления, останавливались люди, скептически усмехались, пожимали плечами.

— Что это, безумство? Какая дерзость! — проворчал человек в котелке.

— Очередное шарлатанство, — откликнулся хлыщеватый молодчик в полосатых панталонах.

Коста, посмеиваясь, слушал подобные разговоры. Он понимал — это голоса обывателей. Но если именно они станут ценителями его произведений? Что тогда? Даже сам Бабич, не раз хваливший работы Коста, отговаривал его от выставки:

— До высокого ли искусства нашим владикавказцам? — говорил он. — Одни заняты коммерцией, другие трудятся в поте лица, чтобы добыть кусок хлеба, а офицеры — основное население города — заняты усмирением туземцев. Сами знаете, не хочет смиряться Кавказ. Подумайте, Коста, хорошенько подумайте…

Но Коста настоял на своем.

Вот уже третий год живет он на родине. В народе узнали и полюбили его стихи. Их не только передавали в списках и читали по памяти, многие из них стали песнями. Ведь до сих пор никто не рассказывал в стихах о тяжкой жизни простых горцев. «Наш Коста», — ласково называли его в народе. И теперь часто к нему приходили люди из разных селений, рассказывали о своих бедах, просили помощи. Конечно же, он как мог старался помочь им — одному прошение напишет, за другого перед начальством похлопочет, третьему просто умный совет даст. Популярность его росла. Как счастлив он был, когда однажды, на осетинской свадьбе в селе Ардон, гармонистка заиграла знакомую с детства народную мелодию и гости дружно, хором запели песню, в которой он узнал свои стихи о горькой доле пастуха Кубады:

Босой, избитый,

В душе — обиды,

И грязь — на теле.

Жилось не сладко.

Из трещин в пятках

Лягушки пели…

Слова песни помнили все — и взрослые, и молодежь, и даже дети. А ведь то, что запоминается в раннем детстве, надолго остается в памяти.

Но вот как художника его знают мало. А он и картинами своими рассказывает о народной жизни, и ему хочется, чтобы люди видели ее, эту жизнь. К тому же он надеется после выставки продать несколько картин. На церковные заказы жить становится все труднее.

Накрапывал дождь, туча висела над городом. Во Владикавказе коротких дождей не бывает: если зарядит, то уж на несколько дней подряд.

Коста с тревогой поглядывал на небо. Неужели и завтра, в день открытия выставки, будет то же? Вот ведь какое невезение! В слякоть-то на выставку и вовсе никто не пойдет.

Он дошел до Атаманской площади. Неподалеку от виселицы, установленной здесь для острастки непокорных туземцев, на фонарном столбе была наклеена афишка об открытии его выставки. «Тоже место нашли!» — подумал он, но едва приблизился к столбу, как к нему подскочил городовой.

Коста молча наблюдал за ним.

Шевеля губами, городовой долго, изучал объявление. Потом вдруг с остервенением плюнул, сорвал афишку и втоптал ее в мокрую пыль.

Коста только рукой махнул. Видно, у него с полицией взаимная «любовь». Так и быть тому до самой, смерти.

К полудню дождь перестал, и Коста немного успокоился. Может, все-таки придут? И тут же мелькнула мысль об Анне: почему ее нет рядом в такой важный для него день? Люди говорят: разделенная радость — двойная радость, разделенное горе — половина горя.

Четвертый месяц пошел, как Анну увезли в Тифлис, а до сих пор ни слуху ни духу от нее. Здорова ли? Впрочем, случись беда, в городе сразу стало бы известно, — у дурных вестей длинные ноги. Так неужели просто забыла?

«Не думать об этом!» — строго приказал себе Коста и стал размышлять, как бы ему поприличнее одеться для открытия выставки.

Он заглянул в шкаф. Выбор, сказать прямо, был невелик — старенькая студенческая тужурка, которую он бережно хранил в память об академии — и все. Коста с сомнением оглядел ее: потерта, заношена.

Робкий стук в дверь отвлек его.

— А, Замират, заходи! — приветливо сказал Коста, увидев в дверях черноволосую девочку, нерешительно топтавшуюся: на пороге. Он не удивился ее приходу. Замират забегала часто.

В прошлом году, приехав в родной Нар, Коста, как всегда, навестил и старую, добрую Чендзе, когда-то заменившую ему мать. Впрочем, Чендзе была матерью не только для Коста. Несколько сирот вырастила она, а недавно снова взяла маленькую сиротку — Замират. Девочка хорошо чувствовала себя в доброй семье Чендзе, но Коста видел: постарела Чендзе, трудно ей справляться с хозяйством. Старшие дети выросли, у них свои заботы, а Замират еще нуждалась в уходе. И Коста увез девочку с собою в город, устроил во Владикавказский женский приют.

Чендзе плакала, не хотела отпускать сироту, но Коста уговаривал старуху, уверял, что там Замират выучится грамоте, станет ученой и счастливой, а здесь, в Наре, — что ждет ее?

— Я буду к ней заходить, — обещал Коста Чендзе и сдержал свое обещание. Девочка привязалась к нему. В свободное от занятий время приходила, чем могла, помогала по хозяйству. А он занимался с ней, давал книги.

— Что ж ты стоишь, Замират? — снова спросил Коста. — Проходи.

— Гости к тебе, возле дома твоего встретила.

— Гости? Давай их сюда побыстрее, мне пора уходить…

Замират исчезла и тут же вернулась в сопровождении Бориса и Хадизат.

От неожиданности Коста только руками развел.

— Какими судьбами, родные мои!

— Хотели вчера приехать, дождь помешал, в Гизели заночевали, — быстро говорил Борис, обнимая Коста. — В Наре слух прошел: у нашего земляка выставка открывается. Вот нарское общество и послало нас: меня — от мужчин, Хадизат — от девушек. И еще подарки тебе…

Целый год не видел Коста Бориса и Хадизат. Он глядел на них с радостью и любовью, а Хадизат между тем извлекла из хурджина[9] новенькую черкеску из козьего пуха и, встряхнув ее, гордо протянула Коста.

— Возьми, — сказала она. — Только вот помялась немного.

Он даже охнул от изумления.

— От кого ж такой подарок?

— От Нара. Там тебя любят, — ласково ответила Хадизат и снова полезла в хурджин. Новый бешмет, пуховый башлык, каракулевая шапка — все это она постепенно вынимала из хурджина и складывала на кровати.

— Одевайся, Коста, одевайся! — торопил Борис.

— А я-то думал-гадал, в чем бы на выставку пойти, — словно самому себе растроганно проговорил Коста и тут же стал облачаться в столь неожиданные обновки.

— Я же предупреждал вас, дорогой коллега, что нашей достопочтенной публике подобные выставки ни к чему, — быстро говорил Бабич, снимая с себя поношенное пальто и озираясь по сторонам.

Полупустое помещение Коммерческого клуба с грязными от пыли и табачного дыма стенами и потолками более походило на захолустный кабак.

Коста ничего не ответил и лишь мрачно взглянул на Бабича.

Волосы у Бабича были растрепаны, пестрый галстук повязан небрежно, бесцветные глаза бегали, как у испуганной овцы.

С трудом сдерживал Коста раздражение, которое иной раз вызывал в нем этот человек. Талантливый неудачник, он превратился в ремесленника и сейчас, чувствуя недоброжелательство высших кругов владикавказского общества к выставке Хетагурова, был явно напуган.

— Но разве не мы с вами должны научить публику любить искусство? — холодно спросил Коста. — Просвещение народа — это наше дело.

Бабич неопределенно пожал плечами и не стал спорить.

— Здесь ли выставка господина Хетагурова? — сквозь скрип старой тяжелой двери донесся до Коста густой басок.

— Здесь, ваше благородье, прошу-с, — услужливо приглашал швейцар. — Билетик извольте…

В зале появился высокий молодой человек с длинными каштановыми волосами и протянул руку Коста.

— Корреспондент «Северного Кавказа» Прозрителев, — представился он.

Только Коста хотел что-то сказать ему, как в зал легкими шажками вошли мальчик и девочка в гимназической форме. В руках у них большие букеты. Они смущенно подошли к Хетагурову, вручили ему цветы.