— А много их на острове, казаков?

— Не особенно! Да и не видать их почти. Работенки-то никакой, вот и валяются пьяные, вроде как наш Любов нынче… Конечно, когда бегство случается или отхлестать кого надо — они тут как тут. Женятся здесь, кто пять раз, кто десять. Чего им? Ограбят новеньких нехристей — и ну свадьбы играть! «Верою-правдою царю-батюшке служим!»

Они шли рядом по раскаленному желтому песку, частенько останавливаясь, чтобы передохнуть и вытереть пот, извилистыми струйками катящийся по усталым лицам. Коста задыхался. Снять бы сейчас черкеску, бешмет, остаться в одной рубашке, как Синеоков в своей тельняшке. Но нет, не подобает такое горцу!

«Кажется, у Данте была небогатая фантазия, — с усмешкой подумал Коста. — Что такое круги его ада перед этим островом?»

Песчаный остров, неизвестно зачем и как поднявшийся из самой середины моря, представлялся ему раскаленным шаром. Разболелась голова, вот-вот лопнет. А ведь идти-то было совсем недалеко — от рыбачьего поселка до бараков каких-нибудь две-три версты. Переждать до вечера? Но Борис… Он здесь где-то рядом, и, может быть, сейчас еще не поздно, а через час-другой… Нет, надо спешить, спешить.

А сил не было.

— Воды бы, — не раз вздыхал Коста. Вода была кругом, синяя, прохладная, но нестерпимо соленая. Глотни — обожжет горло!

Синеоков пытался раскопать песок и добраться до пресной воды, но беспощадное солнце высосало её до капли.

Вот наконец и бараки. Сколоченные из неотесанных досок, покрытые черным от дождей камышом, они в хаотическом беспорядке жались друг к другу. А это что? Холмики, холмики, холмики. Холмиков вокруг бараков больше, чем кустов па всем острове.

— Арестантские могилки… — со вздохом сказал Синеоков.

— Неужто столько?

— Это, Костя, лишь малая часть. Остальные ветром сровняло. А копни — кость на кости. По мертвым идем. Ох, да что это ты так побледнел…

— Душно, — с трудом выговорил Коста, стараясь скрыть истинную причину своего волнения. — Ох и печет!

Он опустился на раскаленный песок, и взгляд его потемневших от гнева глаз стал неподвижен и тяжел. Губы чуть заметно шевелились. «Что же это я? — упрекнул себя Коста. — Иду узников подбадривать, а сам на ногах не стою!»

Прямо навстречу им медленно брели по песку несколько мужчин с лопатами на плечах.

— Еще одного проводили, — сказал Синеоков и вдруг услышал не то радостный, не то отчаянный крик:

— Коста!..

Бородатый мужчина бросил на землю лопату и, раскинув руки, кинулся к Коста.

— Мурат, брат мой! Жив? А Борис? — Коста с испугом взглянул на брошенную лопату.

Но Мурат не мог произнести ни слова. Он словно прирос к Коста, все крепче сжимая его в объятиях. Слезы радости катились по его лицу.

«Борис? — удивился Синеоков. — Да я ж его хорошо знаю! То сахар ему приносил, то лекарство…»

— Жив еще наш Борис, дышит… — еле проговорил Мурат, и Коста слабо улыбнулся. Казалось, непомерная тяжесть свалилась с его души.

Борис лежал на нарах посреди огромного барака. Впрочем, даже бараком нельзя было назвать этот длинный дощатый сарай. Скорее — хлев. И воздух, как в хлеву, тяжелый, затхлый.

Сюда, на этот остров, в эти бараки, как скотину, сгоняли со всего Кавказа непокорных людей. Кабардинцы и осетины, чеченцы и ингуши, черкесы и жители многоязычного Дагестана, степные кочевники — ногайцы. За правдивое слово, за нежелание покориться грубому произволу начальников людей обрекали на голодную смерть и на безделье.

Коста вглядывался в костлявое, обтянутое сухой кожей лицо Бориса, в закрытые, ввалившиеся глаза, и перед его взором всплывали одна за другой картины родного аула. Серые сакли, прилепившиеся так высоко, что, кажется, с крыш до неба рукой достать можно; студеные звенящие реки, головокружительные тропинки, облака, мирно плывущие над мохнатыми, зелеными вершинами гор. И среди всего этого — здоровый мальчик, резвый, озорной, всегда готовый прийти на помощь товарищу. Потом мальчик превратился в юношу, красивого и могучего, как нартские богатыри. Он мог легко вскинуть на плечо пятипудовый мешок с кукурузой и, не отдыхая, пронести его по крутым переулкам родного Нара от реки до вершины горы… Так неужели это он, Борис? Тот, кто однажды на глазах Коста впрягся вместо двух быков в арбу и перевез ее через реку, потому что испуганные быки заупрямились и ни за что не хотели входить в быструю пенящуюся воду. Неужели это он даже пальцами шевелит с трудом, и веки не слушаются его?

Коста опустился на краешек нары, взял в ладони иссохшую, пожелтевшую, со вздувшимися жилами, руку Бориса. Но тот и не пошевелился, словно не почувствовал прикосновения. Только ресницы чуть дрогнули. Коста огляделся. Десятки глаз — страдающих, укоризненных, умоляющих — смотрели на него отовсюду.

— О, Коста, — раздался позади него негромкий голос. — Напиши о нас песню. И пусть волны и ветер понесут ее по земле и люди узнают о наших муках. Месяцами нас кормят отбросами, не разрешают выходить из казармы, — разве что за тем, чтобы схоронить умерших товарищей. Сложи, Коста, песню про наши страдания…

— Песня песней, — сказал Коста, — но в газету я напишу обязательно.

Он полез в карман, вытащил блокнот и карандаш.

Один за другим подсаживались к нему люди, и скоро белые листки блокнота оказались испещренными именами и фамилиями, перечислениями «грехов», за которые люди были обречены на этот ад. Среди сосланных на остров Чечень, по существу, преступников не было, узниками были честные, свободолюбивые горцы.

— Каторга! — горестно воскликнул Коста.

— Нет, Коста, — покачал головой длинный худой мужчина, больше похожий на_; скелет, чем на живого человека, — На каторге люди хоть воздухом дышат, воду пьют. У нас и этого нет, нам не позволяют рыбу ловить, на тюленью охоту не пускают. Никто еще не дожил на острове до конца ссылки. У всех у нас одна дорожка — в песок! Напиши об этом, Коста.

Истошный женский крик прервал разговор. Коста насторожился. Синеоков и Мурат выбежали во двор.

— Жечь! Жечь нечистую силу! — выкрикивал грубый хриплый бабий голос.

— Жечь волчью стаю!.,

— Смерть антихристам, бандюгам!

— Остановись, женщины! Остановись, сатана вас возьми! — перекрыл эти голоса густой бас Синеокова.

Еще плохо понимая, что происходит, Коста поднял на руки Бориса и направился к двери. Прямо на него надвигалась разъяренная толпа женщин с баграми, лопатами, ножами. Синеоков метался по двору, выхватывая у баб горящие пучки сухого камыша и затаптывая их в песок. Мурат пытался отобрать у них багры и лопаты, но женщины с воплями рвались к казарме. Тот, кто более всего напоминал скелет, с неожиданной силой схватил за руки грузную немолодую женщину и вырвал у нее кухонный нож, которым та воинственно размахивала. Но баба продолжала орать:

— Жгите, бабы, жгите антихристов!

А справа уже пылала казарма. Сверкая лампасами, с руганью бежали чубатые казаки.

— Братцы! — закричал Синеоков. — Соседи гибнут! — Он знал, что в загоревшемся бараке много тяжелобольных. — На помощь!

Синеоков кинулся к бараку. Несколько человек последовало за ним.

Женщины на миг утихли, и, воспользовавшись этим, Коста, все еще держа на руках Бориса, шагнул в гущу озверевшей толпы и сказал негромко, но твердо:

— Кого жечь? Таких вот жечь? — он взглядом указал на бледное, безжизненное лицо Бориса.

— А кто ночью пароход сграбил? У детишек наших последний кусок хлеба отнял?! Антихристы, грабители! — заголосила женщина.

— А ну, замолчи! — неожиданно грубо прикрикнул на нее Коста. — Ты кто — человек или зверь? Если человек, выслушай — я скажу, кто ограбил твоих детей.

Он бережно опустил на песок безвольное тело Бориса, а женщина, еще красная от натужного крика, вдруг потупилась, замолчала и, бросив на Бориса мимолетный взгляд, жалостливо запричитала:

— Ох, батюшки, да он еще живой! Дышит еще!..

Увидев свою грозную предводительницу в слезах, женщины растерялись. Побросав багры и лопаты, они стояли, беспомощно оглядываясь, не зная, что делать дальше.