Примерно через час к нам прибежал запыхавшийся Сюзь Васькой. Взвинченный до предела. Матерится. Плюется. И кричит, как голосистый кулик над потревоженным гнездом.
— Но трасича (будь он неладен), Пеопан, ведь подался в город! — без всяких расспросов выпалил Васькой. — Вдрызг разругались мы с ним… Уж и не помню, когда ругался. Ну — человек! Я не я — кобыла не моя! Ну и барином стал… Из грязи да в князи. Чтобы уж все по нему было. Будто каждое его слово — золото… Долго я терпел… Но теперь — хватит! На-на-най!.. Я ведь тоже зубастый. Через всю войну прошел, знаю — что почем. Это мы еще поглядим, кто кого сковырнет… Кого ни приведет он из города, хоть самого господа бога, я все начистоту выложу, все!
Приход Васькоя, а главное, слова его такие окончательно окрылили нас. Ведь он — мастер! И фронтовик!..
Порешили: если прижмут — все двинем в город, строем, войдем там к самому главному начальству и выложим все как на духу.
Почти весь день таскали мы бревна из густых джунглей ивняка, как тестом, замешенного толстым слоем весеннего ила. Ужас сколько леса нанизал туда паводок. Измазались мы, как черти, липкой грязью. И устали смертельно.
К вечеру, глядим, топают в нашу сторону два незнакомых мужика. Захолонуло у меня в груди — может, думаю, доказал свое Пеопан…
— Давайте и дальше вместе держаться, — говорю товарищам. — Что бы ни случилось, надо вместе… Наша правда.
Гляжу я на приближающуюся комиссию, а на душе тревожно. Ведь кто его знает, что там Вурдов нагородил.
Но что это? Вроде бы знакомая походка… Ей-богу. Кто же это? Далековато еще — не различить лица… Погоди, погоди!.. На широченных плечах сухонькая головка, будто бы не своя даже… Не может быть! Да никак не может быть такое!.. Не он… Не он… Кто-то другой!.. Откуда ему взяться здесь?!
Да ну он же! Собственной персоной! Шура Рубакин! Начальник Ыбынского лесопункта… Он! Но как он оказался в такой-то дали?..
Я ошалело метнулся навстречу. Но потом вдруг остановился, остановило меня что-то, застеснялся будто, назад попятился.
А Шура Рубакин тоже узнал меня, осклабился, руку протягивает, большую, с толстыми ровными пальцами, и говорит таким знакомым голосом, голосом разнывшейся девчонки:
— Ну, здравствуй, Федя! Тебя, брат, и не узнаешь… Такой чумазый… лешак из преисподней…
Я ответно пожимаю его руку, тяжелую, теплую, переминаюсь в жидком иле и не знаю, что сказать.
И радуюсь всем существом. И где-то близко, очень близко даже слезы стоят… Неужели в самом деле Шура? Ну, чудеса!
— Паводком-то много бревен нанизало на ивняк, — бормочу в ответ несусветное. — Илу нанесло…
— Да ты же меня перегнал уже, ростом-то! — удивляется Шура. — Времени-то всего ничего прошло, а вытянулся…
— А ты будто бы еще похудел, — говорю ему. — Да никак и поубавился, вроде бы подсох?
— Да неужто? — захихикал он, знакомо так захихикал. У меня горло сжалось — от воспоминаний, от любви к этому человеку, одному из самых главных людей в моей жизни.
— Да как же ты здесь оказался? — наконец спохватился я. — С неба, что ли, свалился?
— Да вот, с Иван Иванычем послали к вам, — Шура мотнул головой в сторону товарища. Тот с любопытством вслушивался в наш разговор. — Говорят: бунтуете вы тут…
Тотчас же Зина голосисто закудахтала. Другие тоже окружили прибывших. Перебивая друг друга, объясняем, объясняем, втолковываем… Лишь бы нам поверили! Разве ж мы боимся работы? Сами поглядите — гонит нас Вурдов в шею, а мы весь день бревна тягаем, из кустов да из грязи. Потом, глядите, по песку-то сколько еще катить…
А я все пристальнее в Шуру Рубакина всматриваюсь.
— Не к сплавщикам ли ты перешел работать? — спросил я его, улучив момент.
— Перешел, Федя… — почему-то печально, вздохнув, ответил он. — Опосля расскажу.
Да ведь больше-то мне пока и не надо знать! Мне и этого достаточно! Ежели Шура теперь работает в сплавном тресте, он защитит меня… Обязательно! Не может не защитить… Он лучше Пеопана меня знает!
А вечером у нас снова состоялось общее собрание. Для начальства даже стол поставили, откуда-то и зеленое сукно нашлось. На этот раз собрались на плашкоуте, потому что на дворе лил холодный дождь.
За стол сели: заместитель управляющего трестом Иван Иванович, мужик с огромной головой и с крупными, топорными чертами лица, Феофан Семенович и Шура Рубакин.
Мы же, как воробьи, гроздьями прилепились на своих спальных ложах да на проходе.
Первым взял слово Иван Иванович.
— Товарищи, — сказал он, — от имени треста я благодарю вас за отличную работу, за быстрое продвижение хвостовой караванки…
Все радостно захлопали.
Потом он прямо-таки огорошил нас:
— За это время, за лето, вы, конечно, привыкли к вашему начальнику, Феофану Семеновичу Вурдову. Но, как ни жаль, мы вынуждены вас с ним разлучить…
Он сделал паузу, и вокруг стало непонятно тихо. У меня все напряглось внутри, как весной на заломе…
— Нам срочно потребовался человек на оч-чень ответственное дело, на должность главного инспектора леса по качеству. А Феофан Семенович по этой части — известный специалист… Вот нам и приходится назначить его туда. Вместо него начальником у вас будет Александр Павлович Рубакин, — правой рукой он сделал жест в сторону Шуры. — Тоже опытный лесник, замечательный организатор. Фронтовик, имеет орден боевого Красного Знамени…
— Знаем! — заорал я, не сумев сдержать радость.
И начал колотить ладонями. И другие стали хлопать и кричать.
От великой радости у меня совсем, совсем вскружилась голова, будто опьянел я. Потому почти не разобрал, о чем говорил Вурдов. Обо мне чего-то опять вспоминал, даже показал в мою сторону длинной своей рукой. Может, предупреждал нового начальника не идти на поводу у горлопанов… Но, как я уже сказал, не понял я, чего он говорит. Потому что на душе моей веселым сквознячком бились, радостно вспыхивали одни и те же слова: «Шура с нами! Ур-ра, Шура Рубакин с нами!»
Потом говорил Шура. Всем своим существом я внимал его словам, и они впитывались в меня, как впитывается в сухое дерево горячая жидкая смола.
— Дорогие девчата и милые мои парни! — встал и сказал Рубакин слабеньким своим голоском. И такое-то ласковое обращение коснулось сердца каждого. А он, широкоплечий, с худющей головой и шеей, снова подчеркнул: — Дорогие вы мои… Сегодня немало говорили про вас всякого, хорошего и плохого. И я извиняюсь, я вовсе не дипломат, я солдат. Поэтому я скажу, что думаю, — чтобы вы знали мое мнение, это вам надо знать, потому что выпала нам судьба вместе работать. Да… Я прямо скажу… Начальству и всем… Честить и обвинять во всех грехах таких парней, как Федя Мелехин, у меня бы не повернулся язык. Не повернулся!.. Вместе работали мы в Ыбынском лесопункте. Знаю, на каких дрожжах выстоян он… и другие тоже. Да… Мне тут говорят: дескать, не слушается он, ерепенится, по-своему норовит. Но ведь еще надобно посмотреть, как и что ты велишь делать. Власть — дело серьезное… и нет хуже, коли власть вразрез человеку велит… — Шура кашлянул, искоса взглянул на заскрипевшего табуреткой Вурдова. Потом обвел нас потеплевшим взглядом, видимо, встретил ответное тепло наше, и снова не прямо к нам обратился, и снова кому-то, не нам, сказал: — Хотя и трудно росли они — большинство без отцов и матерей, в страшные военные годы росли, и голод терзал их, и тяжелая работа метелила тонкие кости… Все было… Но не обозлились они. И главного понятия не утеряли. И людьми растут. Да… Вот я и говорю. Войны теперь уже нет. Теперь надо вперед думать. Ведь они — которым нынче шестнадцать — семнадцать — нас заменят. Стариков да измочаленных войной солдат. Они вместо нас страну поведут. Им дальше жить. И это ой как хорошо, если они уже теперь живут как хозяева, как в стране работники — с умом живут, не по чужой только воле…
Вот так сказал Шура Рубакин. Вроде бы и не мастак он говорить, а всех нас задели его слова. За самое-самое задели…
Мне кажется, никто не заливался горючими слезами, когда Вурдов покидал нашу славную хвостовую караванку. Только дружок его, левобережный мастер, погрустнел. Да белотелая повариха Груня-бруня бросила вдогонку тоскующий взгляд.
