— Только сначала прими к сведению: чтобы эта самоволка была у нас последней! — говорю я и сам чувствую, что в этот момент всеобщего ко мне расположения слова мои должны попасть в цель. Должны!

Гайдуков несколько демонстративно, при всех, сунул мне руку:

— Держи, командор, эта лапа тебя никогда не подведет.

До чего же хорошо мне стало в тот вечер! Не оттого, что шнапсу достал, — от дорогого чувства единства, без которого солдату нельзя.

А ближе к весне не стало моего командира орудия Антона Чубиркина, титулованного гетманом Трезвиньским. Был парковый день, мы все работали. Вдруг прибегает рассыльный:

— Чубиркин, тебя в штаб вызывают.

— А чего, не знаешь? — встревожился парень, красивое белое лицо его почему-то побледнело.

— Не знаю, дежурный приказал, — отвечает рассыльный.

— Тебе хотят офицерское звание кинуть, — как всегда, усмехнулся Гайдуков. — Зовут посоветоваться: сразу майора дать или в капитанах походишь…

— Да нет, ему орден пришел, с войны его ищет, — высказался и Воробьев.

— Орден? — Чубиркин даже вздрогнул от этой шутки. И добавил со вздохом и как-то отрешенно: — Вряд ли… Ну, ладно, пойду я…

Он ушел. И больше мы его не видели. Вечером в казарме — его нет. Я — к старшине, а тот еще больше огорошен: Чубиркин, говорит, забрал свои вещи из каптерки. Я — к командиру — мол, куда подевали человека, почему мне ничего не говорят?

Капитан как-то странно посмотрел на меня своими напряженно выпученными глазами.

— Твоим Чубиркиным, Мелехин, занялся особый отдел.

— Как так? — я чуть не закачался.

— А так. Вернее — не знаю как… Не иначе — какой-то хвостик у него с войны тянется. Уже и увезли его…

Уныло было в тот вечер в нашей комнате — все думали-гадали, что бы могло быть с Чубиркиным.

— Скорее всего, он немцам служил, — высказал предположение Петр Бейличенко. — А потом, когда тех прогнали, втихаря к своим затесался. В такой-то катавасии сразу и не разберешь, кто свой, кто чужой.

— Так ведь он же молодой вроде? — засомневался Воробьев.

— Всякие были… молодые, да ранние…

— Никак не могу поверить, — говорю я. — Мягкий такой, спокойный… и, правда, молодой.

— Кошка тоже мягкая, когда спрячет когти, — парирует Бейличенко. — Посмотрел бы, что вытворяли полевые команды предателей на Украине.

— Пацанва! — сказал Гайдуков. — А может, наш гетман потому и не пил, что боялся? Боялся проболтаться?

— Вполне…

— Отсюда вывод, пацанва: непьющий мужик подозрителен…

— Да погоди ты, Леша, балабонить!

— А интересно, почему становятся такими?

— Очень просто! — уверенно сказал Бейличенко, который был старше нас всех. — Вот у нас одного типа судили в районе. Он ответил на суде. Попал в плен в сорок первом, стал подыхать с голоду. А тут немцы предложили служить: мол, дадим жратву и одежду… Ну, говорит, я и пошел… И столько наших людей погубил этот гад.

Меня до глубины души поразили эти слова: «Предложили жратву и одежду, и пошел…»

Как все просто и… ужасно! Одному, второму, десятому, сотому предложили, они не согласились… А этот пошел. Тот, кто не позарился на вражий ломоть, наверно, умер с голоду или был расстрелян. А этот пошел — пошел убивать своих.

Как война обнажает души…

Весной пришло очередное пополнение, на этот раз совсем необычное пополнение — прибыла большая группа наших девушек телефонисток, медсестер, переводчиц. И сразу же наш гвардейский танковый полк преобразился. Стал опрятней, подтянутей, вежливей, даже красивей…

То, чего командиры изо дня в день добивались строгими приказами и взысканиями, девушки сделали одним лишь своим присутствием. Танкисты чистились, брились, следили за прической, драили пуговицы и сапоги, выпячивали грудь колесом и всячески старались казаться выше…

Да что там рассказывать! Кто сам был солдатом и не один год томился в пресной мужской компании, тот без лишних слов поймет меня. И вспомнит, как скучает солдат по девушке. Страшно скучает!

Соберутся солдаты, зайдет разговор о неисправностях в танке, о тонкостях обращения с техникой, но через некоторое время, совершенно незаметно, перейдет на девушек. А иногда замахнутся в беседе совсем уж высоко — о мировой политике начнут толковать, — но вскоре и с этой высокой материи как-то, опять же незаметно, перескочат на женскую тему…

И чем дальше служит солдат, тем больше скучает. Словом: девичья тема — это как пожар в сухом лесу, как неподвластная стихия, обжигающая и сотрясающая сердце солдата.

Разные темные личности, объявлявшиеся иногда возле военного городка, спекулировали на этой естественной человеческой тоске, за сходную цену пытались всучить нашему брату солдату порнографические открытки. И если у кого их находили, наказывали сурово.

Одной из переводчиц оказалась оч-чень симпатичная девушка по имени Надя. Высокая, белокурая и голубоглазая, чрезвычайно живая и веселая. В суровых коридорах штаба теперь то и дело раздавался ее звонкий заливистый смех. Кто-то даже прозвал ее: Серебряный колокольчик. И вправду — точнее не скажешь!

Однако Серебряный колокольчик, похоже, никому из кавалеров предпочтения не отдавала, даже офицерам, этакими фертами кружившим вокруг нее. Со всеми она была одинаково приветлива, внимательна и ласкова. И только.

Однажды я, пересилив свою стеснительность, сказал ей по-немецки хорошо заученную фразу:

— Гутен морген, фроляйн Надя! — Я только что сменился с поста и шел по коридору, а она семенила навстречу. Надя с любопытством остановилась, расцвела в приветливой улыбке.

— Шпрехен зи дойч?

— Да нет… — совсем застеснялся я. — Пытаюсь только… Сам зубрю, но слабо получается…

— Уж то хорошо, что пытаетесь, — вовсе оживилась она. И вдруг предложила: — А хотите, я вам помогу? У меня уже есть парочка учеников, третий не будет в обузу.

Это было как раз то, на что я втайне надеялся. Она велела мне в любое время дня зайти в ее кабинет. Но я застеснялся и никак не решался зайти. К тому же, возле нее всегда вертелись штабисты. Однако, при следующей встрече, она сама напустилась на меня, пожурила за лень и забывчивость, посоветовала купить грамматику и особое внимание обратить на глаголы, с которыми в немецком языке ужасная морока…

Она по-товарищески и вполне серьезно отнеслась к моему хобби, я время от времени стал получать ее консультации, и мой немецкий, кажется, пошел веселей. Но в душе я вроде бы ждал чего-то еще… И слава богу, что Надя относилась ко мне только как к прилежному ученику, что поначалу-то было даже и обидно…

Вскоре я заметил, что она, совершенствуя свое произношение, слишком часто беседует с верзилой Отто, главным механиком котельной. Это был симпатичный парень лет двадцати шести, почти с Пикона ростом, стройный, кудрявый, с широким добродушным лицом и постоянной белозубой улыбкой. Когда они, оживленно толкуя по-немецки, шли рядом, десятки глаз провожали их, восхищенных и неприязненных, пожалуй, больше неприязненных.

А чего бы злиться? Ведь Надя-то, скорее всего, относится к Отто точно так же, как и к своим ученикам.

А в один прекрасный день меня удивил земляк мой, Пикон. Подошел и сказал, что скоро отправляется домой, в отпуск, а сам, лопоухий, так и светится…

Уж не знаю, за какие заслуги дали ему отпуск — Пикон все околачивался при штабе, — но вот дали. Я с грустью проводил его, наказал обязательно встретиться с братишками и Диной, послал им небольшие подарки — дешевенькие часы-штамповки. Не удержался и похвастал Пикону: дескать, мне тоже улыбается отпуск. На стрельбах наш экипаж отличился, и сам начальник штаба намекнул, что за такой успех дают отпуск в виде поощрений. Так неужели обойдут командира танка? Тем более, после того, как не стало у нас Чубиркина, стрелять-то пришлось мне, нового командира орудия покамест нет.

Но этому моему страстному желанию не суждено было сбыться. В жизни, успел я заметить, частенько так бывает: если чего-то очень-очень хочется, то обязательно сорвется, обязательно получится наоборот…