— Парень! Эй, парень, погоди!

Я остановился. Вот, думаю, продешевил солдат, опомнился. У солдата вместо левой ноги была толстая железная палка с резиновым наконечником. Неумело погромыхивая, — видать, еще не привык, — он подошел ко мне.

— Слушай, сынок, а отец тебе уши не надерет за карты-то?

Я сказал, что нету у меня отца, под Ленинградом погиб.

Солдат опечалился. Как-то долго поглядел на меня.

— Вот, оказывается, как… да-а… много коми мужиков там полегло… А ты, сынок, вот чего… Ты, сынок, отдай мне обратно карты-то…

Тут я закричал: мол, деньги у меня свои, не украл я, сам заработал, эвон какой плот приплавил… Мол, что хочу, то и делаю, как хочу, так и трачу… И хотел убежать, он без ноги, все равно не догонит. Но как-то совестно мне было от безногого бегать.

— Ты, сынок, не кричи, не глухой я, — совсем ласково говорит солдат. — Я тебе и так верю… А карты отдай, не дело это — трудовую копейку на карты тратить…

А мне уж и стыдно, что я на него накричал. Это ж не я кричу, это ж водка во мне кричит. Протянул я ему колоду.

Солдат тем временем развязал свою торбу, достал от туда какую-то серую матерчатую трубку. Мне протянул.

— На вот, бери, костюмчик. Тебе в самый раз будет… Сыну вез, да не дождался он меня, помер в одночасье… Так и не повидались… Бери. А в карты, сынок, не играй, это дело, сынок, без добра…

Потоптались мы.

— Пиджак-то отцовский? — спрашивает солдат.

— А чей же? — говорю, а сам плачу.

А может, это все водка во мне, может, и плачет она.

Мышонок стоит, землю носком ковыряет.

— Федь, — говорит, — плюнь ты на эти карты, не жалей! Пойдем, — говорит, — еще четушку возьмем, тяпнем перед дорогой.

— Нет, — говорю, — Мышонок, надо мне еще мамину могилу сыскать…

Спросили мы, где городское кладбище. И пошли туда.

Вот уже десятый день я работаю на лесоучастке Лукабанядор. Это километров сорок от нашего села.

Лукабанядор — веселое место. Здесь сливаются две речки, похожие, как близнецы, только у левой вода чуть потемнее. Отсюда, с высокой кручи, в ясные дни хорошо смотрится — на речку, на громадную тайгу, конца ей, кажется, нету…

А сам лесоучасток — это два жилых барака и маленький пищеблок, где мы харчимся. Тут же разместилась и хлебная лавочка. А еще из строений есть будка-пилоставня, есть баня у речки, под кручей, и просторная конюшня, стены и потолок которой срублены из свежих елей.

Вот и весь наш веселый Лукабанядор…

Я статистик. Как оказался здесь? А просто. Услышал я, что в Лукабанядоре ищут работника. Не ахти какой, а все же заработок… Я подумал-подумал: а вдруг возьмут? Ну и притопал.

Мастером у нас была Анна Трисчетная. По-хорошему поговорила она со мной, расспросила. Я все сказал ей, как весной мама померла, а отец погиб еще в начале войны.

Она расстроилась, повздыхала, повздыхала и говорит: работай.

Отпросился я у нее на несколько дней домой — братьев пристроить. Поселил их у тетки, она согласилась за ними присмотреть. Потом вся родня, какая у меня была, снарядила мне котомку, и пошел я зимогорить…

Живем мы в том бараке, который поновей: ведь что ни говори, мы — начальство. Мы — это я, статистик, Ленька-пилостав, Аня-продавщица и тетя Ксеня — уборщица. А еще одна койка стоит, в данный момент не занятая: девушка-десятник уехала в комбинат на месячные курсы.

Через стенку от нас, посреди барака, — контора. Там же проживает мастер и еще одна женщина — десятник. А по другую сторону барака, в большей половине, живут вальщики, в основном народ откуда-то высланный, а сюда присланный.

Другой барак, возрастом постарше, целиком отдан колхозникам-сезонникам. Признаться, пока они не приехали, сезонники, я сильно тосковал, уж очень хотелось домой, в свою деревню, к братьям. И если бы не Ленька, может, и драпанул бы обратно, махнул бы рукой на карьеру служащего… А колхозники приехали из соседней деревни, и многих, особенно пацанов, я знал. С ними жизнь пошла веселее.

С Ленькой-пилоставом мы погодки. И ростом одинаковы, только он щуплей кажется, уже. У него на лбу черная челочка, аккуратно подрезанная в косую линеечку, а лицо… будто ему влепили добрый заряд веснушек.

Тетя Ксеня, уборщица, уже старая, иссохшая, сгорбленная, лицо землистое, а под глазами у нее такие светлые голубые мешочки, идет Ксеня, а мешочки подрагивают.

Тетя Ксеня в наши коми-края попала в тридцатом году, в коллективизацию. Нынче на войне у нее погибли и муж и сын. Теперь она совсем одна. Тоже нелегкая судьба у тети Ксени.

Совсем другое дело продавщица наша Аня, полячка. Ей двадцать с небольшим, она гладкая, грудастая и красивая. Видно, очень она тоскует по парням. Однажды сцапала меня, жарко прижала к груди, чуть не задушила. А у самой глаза тоскливые: мол, что толку-то с тебя, пацаненок…

Но вскорости тоска эта у Ани вроде бы улеглась. Как-то поздно вечером видел я ее вместе с длинным Македоном, они прошмыгнули вниз, под кручу, где была поселковая банька. А Македон — вальщик, живет в нашем же бараке, в другой половине. Он почти глухой, и, разговаривая с ним, нужно прямо-таки кричать. Или руками махать, как глухонемому. Потому его и не взяли в армию, хотя ему уже двадцать три года. Девушки Македона любят. Парень он ладный, высокий и сильный. К тому же хороший лесовик.

Работа моя не такая уж трудная.

Вечером десятники дают мне сведения: сколько сделано за день и у кого какая выработка. А я все итожу, составляю общую сводку и сообщаю в контору. Правда, иногда приходится засиживаться допоздна. Ну, а днем привожу в порядок табеля, проверяю вчерашнее. Научился бойко щелкать на счетах, хотя, бывает, ошибаюсь еще. Почти каждый день бываю у Леньки в пилоставне, помогаю ему или разговариваю с дедом Фансофием, который работает у сезонников конюхом.

Как-то иду в пилоставню, а навстречу дед, рыжая борода. Увидел меня, заулыбался:

— Но! Это же Андрей! Здорово живешь!..

— Дедушка, — говорю, — я не Андрей, а Федя.

Оказалось, дед знавал моего отца еще мальчишкой.

— А ты, — говорит, — вылитый отец…

Мне всегда бывало приятно, когда во мне находили что-то схожее с отцом. И, верно потому, дед Фансофий сразу полюбился мне. Мы с ним частенько потом сиживали в сушилке, насквозь пропахшей лошадиным потом и конской сбруей. Дед рассказывал мне всякие истории, в его жизни чего только не бывало…

Зима в тот год установилась рано. Сегодня еще только двадцатое ноября, а снега уже по колено. И мороз чувствуется…

Но сегодня мне ни до чего. Сегодня у меня такое событие: впервые делаю декадную сводку. Работа солидная. А времени мало: к десяти вечера сводка должна быть в лесопункте, за пятнадцать километров от Лукабанядора.

Мне нужно подбить итоги работы всего участка за десять дней. А работают у нас полторы сотни человек и до сорока лошадей. Сила!

Как только народ вернулся с делянок, начал я торопить десятников: считайте скорее, что там у вас.

Собрал сведения, сел за стол.

Оказывается, без опыта не так-то просто вывести декадную сводку. Ведь сортиментов-то! Уйма! Самые ценные сортименты — «авиа», палубник, понтонник, судолес; потом идут три сорта пиловочника (каждый сорт в отдельную графу), затем строевой, рудстойка, пропсы, жерди, и лес на собственные нужды… И у каждого сортимента должен я подытожить не только количество кубометров, но еще и количество бревен. Потом, сколько леса заготовлено и сколько вывезено, сколько работало людей и сколько лошадей. И сколько не работало. И много ли больных…

Словом, нужно работу людскую и работу лошадиную так перенести на бумажку, чтобы перед глазами высокого начальства встала ясная картина. Чтобы оно, начальство, увидело нашу жизнь всю как на ладони.

Я аккуратно разлиновал большой лист и перенес на бумагу все ежедневные сведения. Потом начал считать, по вертикали и по горизонтали. Один раз подсчитаю столбец, — получается одна цифра. Второй раз подсчитаю — уже другая цифра получается. Третий раз начну щелкать — опять первая цифра выходит…