Шура не стал пока больше пить, поставил стакан на стол и, задумчиво глядя на меня, спросил:

— Хочешь, покажу, какое пятнышко оставил мне фашист на память?

Я не успел ничего ответить, он встал и задрал рубашку.

— Вот…

На левом боку у него зияла темная рваная вмятина, величиной с пятак; меня от одного вида передернуло.

— Это, Федя, снаружи… А внутри все было порвано, доктор говорил. Штопали меня долго, вот, повезло, заросло. Если бы стукнуло чуток повыше, мы бы с тобой не попивали спиртягу…

Теперь я решаюсь спросить давнишнее:

— Шура, у тебя, говорят, орден есть? Почему не носишь?

— А на костюме он, привинченный… На фуфайку ведь не нацепишь… А орден, брат, дело торжественное.

— Шура, а за что тебе дали? А?

— За дело, Федя, за дело. Ишь, как глаза у тебя разгорелись… А дело-то было под Курском. Слыхал про Курскую дугу?

— Конечно!

— Так вот, я под Курском в разведке был, у лейтенанта Елькина, тоже коми-парень…

— Да-а? — невольно подался я к Рубакину.

— Из-под Сыктывкара он… Как узнал, что я из этих мест, так и выхлопотал меня к себе… Вот парень! На фронт добровольцем пришел, из университета. По-немецки балакал запросто, почище самих немцев. Я у него сержантом был, помощником… Ну вот, влезли мы в немецкую форму и ночью тихонько — через линию фронта перемахнули. Дошли до шоссейки, залегли, а там техники прет, видимо-невидимо, и все больше танки. Елькин говорит: «Покараулим у этой дороги, вдруг накроем какого штабника…»

Залегли мы в лесочке, у поворота шоссейки, ждем. А по дороге-то силища прет! И все танки, танки… «Пантеры» в основном, их тогда только выпустили. Мне, Федя, честно сказать, даже нехорошо стадо… Сколько ж, думаю, нашего брата помнет это железо…

Потом поутихло на дороге, машины стали пофыркивать, и легковые тоже. Что и требуется!

Лейтенант наш (а в немецкой форме — обер-лейтенант), я и еще один разведчик натянули повязки патрулей немецких и вышли на дорогу. А другие лежат на изготовку, в случае чего поддержать нас огнем.

Остановили мы одну машину, потом другую, лейтенант талдычит с шоферней, документы проверяет, но сигнала нам не дает. А нервы уже не выдерживают, все-таки не дома… Но тут, смотрим, катит шикарный «оппель». Елькин мне говорит: не остановится, бросай гранату! А второму бойцу велит: бей по колесам. Я смотрю, не сбавляет скорости, гад. И свистанул гранатой. Удачно вышло, не промазал, в мотор угодил. Тряхнуло его, лакированного, и полетел наш «оппель» в кювет, вверх тормашками. Мы — туда. Шофер готов, и рядом с шофером какой-то гад сидел — тоже готов. Ну, перестарались! Потом видим, еще один лежит, сзади. Заклинило его между сиденьями. Глядим — оберст, по-нашему — полковник! И живой, черт! Только стонет и глаз не открывает, тряхнуло-то его крепенько…

Я живо сгреб его — и бегом в лес. И ты веришь, Федя, до сих пор, как вспомню, — чую полковничьи духи. Чисто, гад, брился… Не успели мы убраться восвояси — новые машины идут. Елькин тут говорит мне: «Рубакин, кровь из носу, доставь оберста! Хоть на руках в дивизию принеси! Мы тут придержим их и, если что, в другую сторону заманим…»

Рванули мы по знакомой тропке к линии фронта, немец на мне кулем, второй разведчик портфель его тащит и автоматы наши. А позади, слышим, загремело, застрекотало…

Шура умолк. Потом глотнул остаток спирта, запил водой и понюхал хлебную корочку.

— Больше я Елькина не видел. Его наградили, тоже Красным Знаменем, только посмертно. Жалко парня, большим человеком мог бы стать.

— А оберста дотащили? — спрашиваю я, сердце мое колотится в груди, будто я сам тащу немецкого полковника и задыхаюсь от тяжести (сытый, гад!) и от запаха его духов задыхаюсь…

— Сам дошел. Он, как очухался, сам бежал, я его к себе привязал… Только дорого он нам достался… Как переходили линию фронта, мне разрывной шлепнуло в бок, а товарищу автоматной очередью по ногам… Счастье — свои были близко. А оберста хоть бы зацепило чуть, борова… Ну, правда, польза от него была большая. Мне штабной капитан говорил, когда орден в госпиталь принес…

— Я за такое дело Героя бы дал, не меньше! — запальчиво перебил я.

— Это лейтенанту, Елькину, он заслужил, — вздохнул Рубакин. — Да не в том дело, Федя, мы ж не за орденом туда ходили…

Шура уже ушел, а я еще долго сидел задумавшись: Шурин рассказ не выходил у меня из головы. И я все прикидывал: смог бы я так-то?.. Получалось вроде, что смог бы.

Кто-то постучал в дверь.

— Кто там? Я сплю, — сказал я, хотя лампу еще не гасил.

— Федя, это я, открой на минутку, — послышался за дверью напряженный шепот. Я узнал голос Шварца.

Я тихонечко встал. Что ему надо? А вдруг он кокнет меня? Может, все дожидался, пока уйдет начальник. Открою дверь, а он меня…

Тьфу, кого испугался-то?.. Вот как меня Шурин рассказ взвинтил.

Все ж я тихонечко положил на стол свое клеймо, чтобы оно под рукой было, в случае чего. И еще сказал:

— Завтра не мог прийти! Бродит тут по ночам… — потом снял крючок с петли и быстренько отступил в глубину комнаты, к столу.

Горбоносое лицо Шварца казалось помятым, видать, на душе у него тоже не тихо было. Поспешно прикрыл он дверь и спросил, остановясь у печки:

— Федь, ты сказал начальнику? — говорит он вроде просительно, а глаза злые, не приведи господь.

— Нет еще, — сказал я. — Завтра проверю. Если по-моему выйдет — скажу обязательно.

— И не говори, Федь… Я и на самом деле, того… Извини… Рита, понимаешь, побаливала, еле тянула… Нездоровилось ей эти дни… Мне за двоих приходилось фактически…

— Другие не меньше вашего болеют, еле двигаются, и коз никаких не имеют, а таких подляночек не творят! — У меня все тело напряглось, я глаз с него не свожу. Говорю, а сам думаю, что делать, если он кинется на меня.

— Сам не знаю, почему так получилось… Хочешь, я за те отпиленные бревна больше буду сдавать, всю неделю следующую…

— Кто ж знает, сколько ты отпилил! Может, ты всю зиму очки втирал. Может, всю войну!

— Так… что ж… сообщишь Рубакину?

— А ты думал! Скажу обязательно, — твердо произнес я. — Если б ты давеча не корчил из себя, а повинился бы, по-человечески разъяснил — я бы еще подумал. А теперь — нет.

— Тогда я не знаю, Федя, что с нами будет… Рубакин может под трибунал отдать…

— А раньше ты о чем думал?!

— Да… ладно… не знал я, Федя, что ты такой…

— И я, Юлий, не знал, что ты такой.

Назавтра Шура Рубакин провел с вальщиками собрание. Шура рассказал об «инициативе» Шварца, а потом, слово за слово, вскипел и начал крыть угрюмо молчавших вальщиков на чем свет стоит. И каждому грехи припомнил, кому свежие, кому и старые. И сказал, что такие, как Шварц, у него под суд пойдут, под трибунал, на всю возможную катушку…

Ночью моего Юлия Цезаря кто-то отметелил: наутро под глазом у него здоровенный синячина светил, и сам он еле ходит. Может, думаю, вальщики ему подкинули, со зла и обиды. А может, жена, Маргарита, вдруг восстала, со стыда и горя. Кто знает… Шварцы жили за рекой, за Ыбыном, в своей хибарке, и что там у них на самом деле было, я не знаю. Правда, Маргарита скорее словами его могла побить, а словом так человека не отделаешь, натурально. Кто-то мужскую руку приложил, тяжелую…

Шварц, знаю, ходил к начальнику, чтоб тот отпустил их с лесопункта. Но Рубакин сказал:

— Напакостил — и сматываться? Ты давай работай, Шварц, и до конца квартала, хочешь не хочешь, давай лишний кубометр. Вот так. А то упрячу, куда следует за такие дела, и не найдет тебя никто. Понял?

С тех пор Юлий и Маргарита выполняли и повышенную норму. А разговоров между нами не стало никаких. Я приду, посчитаю выработку и уйду. Слова не скажу. И они — молчат.

Как-то раз я подшил Марине валенки, по-соседски. Без отца всякую такую домашнюю работу я рано наловчился делать. Вечером занес ей, благо рядом, через дверь по коридору, жили. Баба-яга работу оценила и насильно усадила за стол.