— Такой молодой, а успел повоевать? — спросил лейтенант.

— Гитлерюгенд, камрат официер, — охотно отвечал немец. — Зексцеен яр… как это? — шестнадцать лет. Фаустпатрон, базука. Танк стрелять… Это корошо — один рука… Живой осталься… Фортуна! Много-много мой фройден — капут… Аллес капут. Юнген, мольодой… Швайн Гитлер! Свинья фашизмус!.. Лючший время ломаль… Все разбиль…

Он печально умолк, хлебнул хороший глоток пива. В душе моей многое шевельнулось, многое просилось наружу, но я смолчал.

— Вот… Закончилось, камрат… — сказал лейтенант. — Как теперь жить будем? Вие лебен?

— Их? Лично? — встрепенулся немец. — Сказать правда, камрат официер? Когда я бываль военнопленный льагер, потом своим глаз видаль Бухенвальд, я думаль: никогда не гаснет бозельит… как это? — гнев два народа… Я много думаль, да. Русьский менш… человек гросомютиг… Как это?

— Великодушен, — подсказал лейтенант.

— О, на! Рихтиг, правильно… Ве-ли-ко-ду-шен! Немецкий человек это понималь… Я понималь. Много чельовек понималь… Меня Иван Ваныч рука лечиль. Фашист разве лечиль русьский Иван? Фашист — бах-бах, пуля на копф… Бухенвальд печ жигаль… Я быль Бухенвальд… Доннер-вегтер! Их некорошо, мутиль… Цвейг таг — два день не мог кушаль… Тринкен зи битте, камрат, выпиваем… Дружба, фройндшафт…

Я был взбудоражен напряженной исповедью немца, самим присутствием в этом ресторанном зале. Я слышал непонятную речь, чуждые мне люди сидели вокруг меня, тянули пиво, оживленно беседовали, а иногда заразительно смеялись, прямо-таки взрывной смех грохотал время от времени. Меня это очень удивило, ибо душа моя, с детских лет озлобленная на все фашистское, никак не могла предположить, что немец может смеяться, да еще так заразительно…

Да неужели все это я вижу собственными глазами? Своими ушами слышу? Неужели в самом деле все это происходит со мной, Федей Мелехиным, вышедшим из глубин коми-пармы? В центре Германии сижу, за одним столом с немцем. Немцы отца моего укокошили… И мама из-за них раньше времени померла… И мы, их дети, из-за фашистов теперь несчастно раскиданы по земле. А тут, рядом, немец, мой ровесник, тоже несчастлив, уже без руки. И главное — тоже, как и я, ненавидит фашистов, они его молодость разбили, сделали инвалидом. Нас, шестнадцатилетних, не брали на фронт, а этих вот Гитлер сунул.

Я сижу, поглядываю на немца и вдруг понимаю, что в сердце моем нет никакого зла к этому парню, я мысленно упрекаю себя за это телячье добродушие, но нет, не возникает чувство ненависти…

Я спросил у немца, где он работает, чем занимается?

— Цайтунг, газет, — с готовностью отозвался тот. — Хотель музыкант… Шпилен, играйт… Абер, — он потряс пустым рукавом. — Нишево, газет аух корошо… Работа фиель, много… немецки люди новый жизнь геен, шагайт…

Лейтенанта, видимо, все это тоже взволновало, красивое лицо его размягчилось, подобрело; он спросил у немца, дескать, ежели тот не против, он возьмет на всех еще пива. Но тот вдруг встрепенулся, стал размахивать единственной рукой, — найн, найн, я сам возьму! Дескать, мне следует угощать…

Мы еще выпили, теперь уже по-настоящему чокнувшись, за дружбу-фройндшафт, а потом вместе вышли на улицу, залитую теплым летним солнцем. Прощаясь, долго трясли друг другу руки.

Мы с лейтенантом отправились в свою сторону, по узкой каменной улочке, за долгие времена отшлифованной, как старый брусок.

Прошагали мы сколько-то молча, потом Тузиков спрашивает:

— Ну, Мелехин, как настроение?

— Хорошее, товарищ лейтенант! Спасибо вам…

— А что скажешь об одноруком?

— Да вроде бы и на немца-то не похож он! — отвечаю. В моем сознании, можно сказать — в самой крови моей — заложено совсем другое понятие о немцах: все они фашисты, злющие враги, безжалостные убийцы… — Думаю, товарищ лейтенант, этого жизнь уже научила разбираться, что к чему. Не врал же он нам, не играл. Я думаю, в самом деле он такой… а?

Тузиков ответил не сразу.

— Правильно он сказал: работы много… много, — ведь надо, чтоб до всех дошло и чтоб в крови осталось, — размышлял лейтенант. — Богом избранная раса! Чистая арийская кровь… Вы аккуратные, вы работящие, на все руки мастера… а прозябаете в такой маленькой стране… А какие-то второсортные твари занимают огромные земли. Посулил Гитлер жизненное пространство, обещал, что все остальные народы будут работать на великую Германию… И ведь шли за ним. Шли! Вот что страшно, Мелехин. Вот почему многое теперь надо сделать, чтобы до каждого дошло: нельзя один народ возвышать над другими. Нельзя унижать — мир не простит. Люди не простят!

Ты знаешь, Мелехин, какие песни распевали их солдаты? Если весь мир будет лежать в развалинах, к черту! — нам на это наплевать! Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра будем всем миром повелевать!..

— Правда? — содрогнулся я.

— Были и похлеще, — сказал Тузиков. — Поэтому вижу я большую человеческую справедливость в том, что пришли сюда наши танки. Вот так, рядовой Мелехин.

Мы быстро шагаем по окраине немецкого городка, по направлению к гарнизону.

— А все-таки чудно, товарищ лейтенант, — говорю я, — один человек такое может натворить в жизни…

— Да, Мелехин, чудно… Но Гитлер не один был, нет. Запомни: одному такое не под силу. Гитлеров было много, с властью, с большими деньгами. А этого Адольфа — поставили на самую вершину. Адольфа нет, сдохла сволочь, но многие еще остались, Мелехин. Вот это и страшно: остались. Они еще не раз зубы покажут, попомни мое слово.