— Так какие проблемы решаются на берегу Эльбы?
— Да чудно, товарищ подполковник, — сказал Гайдуков. — На Эльбе и — вдруг такая тишина.
— Действительно — хорошо. Отстрелялись…
— Однако с союзничками-то все больше нелады, — продолжает Гайдуков. — Неужели совсем рассоюзимся? А то так и не успею демобилизоваться…
— Успеешь, Гайдуков. После такой войны хотя и будут разногласия, но должны люди найти понимание… Ведь люди все-таки…
— А вы, товарищ подполковник, как — всю жизнь решили… в армии? — спросил я Броневого.
— Я? — он заинтересованно остановил на мне внимательный взгляд. — Да, Мелехин. Именно так я и решил, — он улыбнулся и добавил: — Ведь мы, хохлы, службисты, не правда ли?
Он говорил не спеша, выразительно, с еле уловимым украинским акцентом, который придавал его речи приятную напевность. И вообще — очень мне нравится этот подполковник! Умный и пошутить любит, никогда не гаркнет на тебя свысока. Всегда до конца выслушает. Уважают его в части: я не раз слышал от солдат, что, дескать, приказание подполковника Броневого не просто хочется выполнить, а хочется сделать как можно лучше, всей душой…
Вот если бы в армии все такие командиры были!
— Вы меня извините, товарищ подполковник, — не отцепляюсь я, — но мне хочется знать: чем вам по душе служба в армии?
— А всем! — сразу ответил он. — Всегда с людьми. Это уже хорошо. И силищу эту грозную чувствовать — хорошо, — он кивнул на танки. — Быть на главном течении жизни… Поверьте, товарищи, в современном мире армия — очень важный элемент. Очень, — подчеркнул он. — Армия, Мелехин, это образец силы государства, так сказать, концентрат.
— Так-то оно так…
— Мне кажется, и вы бы могли стать отличным офицером, Мелехин.
— Я? — меня даже в пот бросило от такой категоричности.
— Парень вы толковый, я уж давно присматриваюсь к вам.
— Ежели бы мне предложили сразу после учебного, я, наверно, пошел бы в офицерское училище, — сказал я прямо.
— А теперь? Что изменилось?
— Да уж изменилось кое-что…
— Неужели повлияла стычка со Стукачевым? Гауптвахта?
— Вы все знаете?
— Обязан… — он опять улыбнулся.
— Не только это, товарищ подполковник.
— И отпуск сорвался. Стукачев категорически против.
— Да, жаль, конечно… Отпуск-то более всего жаль, — с невольным вздохом сказал я. — Дина… девушка ждет.
— А вы не падайте духом! Дальнейшей службой докажите, на что способны. И знаете, если все пойдет хорошо, я вам обещаю одну интересную поездку по югу Германии… В недалеком будущем.
— Да неужто? — вместо благодарности переспросил я.
— А через мелкие обиды, Мелехин, надо уметь переступать. Жизнь ведь… из разных людей состоит…
— Так точно, я понимаю, товарищ подполковник.
Внизу закатным солнцем багрово загорелась Эльба, главная немецкая река. Будто вдруг с глубин ее поднялась вся кровь минувшей войны — наша и не наша, — вся кровь проступила, сколько ее было пролито…
19
«Здравствуй, Федюша, милый ты мой танкист!
Вот я и закончила свое училище. Могу похвастаться, хорошо закончила, ни одной тройки нет. Вот!
Живу сейчас дома, отдыхаю после экзаменов и всяких волнений. Знаешь, этакой фифой хожу. Все домашние как на барыню смотрят на меня, даже отец. Ведь учительница! Не хухры-мухры, а — рух-рух… Пре-по-да-ва-тель! Сама буду учить детей уму-разуму. Ты не представляешь себе, как я рада!
Ты, может, Федюша, скажешь: подумаешь, расчирикалась — училка начальных классов! А вот и неправильно будет, если ты так подумаешь! Умные люди говорят, что как раз в эти нежные годы и складывается человеческий характер и очень важно помочь раскрыться душевному цветку. Я буду делать все, чтобы в моих классах раскрывалось как можно больше самых разнообразных душевных цветов…
Правда, определили меня далековато от дому, в Вычегодское село, и страшновато будет начинать на новом месте. Ну да как-нибудь, с людьми-то я умею ладить.
Ждала тебя в отпуск, уж так ждала, Федюша! Но ты все не приезжаешь, хотя Пикон говорил, с твоих же слов, что сулили отпустить тебя. И Онча Микол уж побывал в отпуску, некоторые другие тоже… А тебя все нет. Может, уж нарошно не просишься?
Пикон случайно проговорился, что ты там вовсю учишь немецкий, а уроки будто берешь у девушки-переводчицы? Уж не она ли причина твоего долгого отсутствия? Ведь ты такой… Сэтшэм муспоз… Такой ненаглядный… Знаю, можно влюбиться в тебя. Да и сам ты тоже, пылкая душа, слишком влюбчив. Боюсь, как бы ты, Федюша, совсем не позабыл меня. Зачем только и сболтнул Пикон-то, типун ему на язык, теперь буду переживать, начну думать, что зря ждала.
Пикон говорил тебе, что старший брат его, Андрей, женился? Вот хороший человек! Тоже учитель, спокойный, рассудительный… А женился на ком, знаешь? На Зине! Да-да, той самой… Не слишком ли бойка она для него? Как думаешь? Правда, я ее мало знаю, тебе виднее… Пикон хорошо погулял на свадьбе, кажется, вовсе не просыхал.
Их отец, дядя Капит, много говорил о тебе, и хорошо говорил. И почему-то рад был, что Андрей женится именно на Зине. Я тоже рада этому, Федя, только совсем по другой причине.
А через неделю после отъезда Пикона дядя Капит скончался. Говорят, не болел, не жаловался, а просто лег на печку и тихо отдал богу душу. Может, давно дожидался в последний раз увидеть младших сыновей вместе. Старшие-то, говорил он мне, оба погибли. А тут и Андрей женился — значит, продолжится род, и спокойно преставился пересмешник дядя Капит… Жалко его, всегда веселый такой был, шутил и о тебе, Федюша, как о родном сыне отзывался… Без Пикона и схоронили его, снова-то вызывать из такого далека не стали.
Приезжай, Федюша, в отпуск! Согрей и обнадежь меня! Тогда легче мне будет дожидаться окончания твоей службы…
Целую, тоскую, жду, жду, жду.
Твоя Дина-Диана».
«Милая моя Дина-Диана, здравствуй!
Снова шлю тебе письмо, вместо того чтобы самому приехать! Сорвался мой отпуск, теперь, видимо, насовсем. И до самой демобилизации мы с тобой едва ли свидимся. Я рву и мечу, скриплю зубами, душа моя пламенно рвется к тебе, но увы — не пускают… Видишь ли, пришелся я не по душе некоторым, придется на отпуске поставить крест.
Не буду подробничать на этот счет, встретимся — расскажу.
Один умный человек советовал мне это дело просто перетерпеть. Перетерплю. Ведь служу-то я не кому-то лично, служу-то я нашей Армии, нашему народу служу. И через мелкие обиды нужно переступать. Быть выше.
Ты уж извини меня, Динушка, за такой тон письма — ничего не могу поделать с собой, душа горит. И слезами обливаюсь оттого, что не могу встретиться с тобой, поверь.
На днях помянули дядю Капита. Все наши — Пикон, Олеш и я — пошли к Миколу, в продовольственный склад, он хорошо там устроился, крепенько. Микол где-то достал шнапсу, закуски хорошей выставил… Сам он, как и раньше, воздерживается, а мы, остальные, выпили и всплакнули по дяде Капиту. Я благодарю судьбу за то лето сорок шестого года, когда, в хвостовой караванке, познакомился с Капитом. Мне кажется, очень многое незаметно перешло в меня из него… Я даже не знаю — как, но это и неважно. Но, чувствую, что-то перешло, утвердилось в моей душе и всю мою жизнь будет со мной…
А за Андрея я рад, ибо как бы там ни было, Зина — хороший человек! К людям надо по справедливости.
Служба моя идет нормально, ты не беспокойся. Нелады с некоторыми — это не главное. Живем мы теперь в палатках — до чего же здорово! Постели наши на деревянном срубе, сухо, лето теплое. Проснешься ночью и зачарованно слушаешь, как стучит по натянутому брезенту дождь да шумит жесткая листва высоких дубов… Воздух чистый… Лежишь, и вдруг начинает казаться, что дома ты, в своем сарае, на сеновале, что сейчас родные голоса позовут тебя пить молоко.
Вчера к нам в дивизию приезжал сам Чуйков — командующий. Мы толпами высыпали к главной аллее, где он проходил с большой свитой. Ничего, такой же человек, как и все остальные, — плотный, с красноватым лицом… Он по-простецки говорил с нашим братом, кто оказался поближе. И дивизию нашу он похвалил за прошлые маневры и учебные бои. Значит, и меня похвалил».
