Отправил я письмо — Дине и братишкам — и стал нетерпеливо ждать ответа. А служба идет. Кто-то правильно сказал — что ни делает солдат, хоть спит, а служба идет…

После боевых учений на танкодроме танки надо было со всех сторон вылизать — от грязи, мазута, от пыли и пороховой копоти. Это удовольствие нам, курсантам, тоже как учение: ведь чем чаще своей собственной пятерней дотрагиваешься до детали, тем скорее запоминаешь ее. А деталей в танке хватает.

Натянули мы комбинезоны, и помкомвзвода, сержант Разумнов, повел нас в парк. Танки стояли в высоких, довольно просторных боксах, на бетонном полу. У каждого под днищем — специальная, тоже забетонированная яма, для удобства обслуживания. Перед каждым танком широко раскрывающиеся двери: заводи машину и, не задерживая других, мчись на место сбора… И тепло в боксах, сухо, у каждого экипажа ящики с инструментом. Удобно.

Надо сказать, что в учебных машинах штатных было всего по одному человеку: лишь механик-водитель. А всякую черновую работу по обслуживанию выполняли курсанты.

Наш экипаж сегодня достался мастеру вождения старшему сержанту Теличкину. Во время учений на танкодроме я как раз в его машине был, немного познакомились. Шутник он и перед нами, курсантами, не задирает нос, держится на равных. Да, если уж правду сказать, здесь вообще никто не выставляется, не упивается властью, вроде ефрейторов из архангельской казармы. Носатое лицо Теличкина всегда добродушно, всегда гуляет на нем плутоватая улыбка. Длинные русые волосы свисают на лоб, и от этого узкое лицо его, да и весь он — невысокий, юркий — еще плутоватее кажется… За службу Теличкин насквозь пропитался соляркой, или, как ее здесь называют, «газолем». Но Теличкина, так же как и других его сотоварищей, это нисколько не беспокоит. Даже наоборот — такая служба им, видимо, как раз по душе: они целыми днями копошатся возле танков, в строю почти не бывают. Мне кажется, они и чести-то никому не отдают. Да их никто и не ругает за мелкие упущения, ведь эти парни прослужили уже по шесть, по семь лет и войны по горло еще досталось им. Дело свое они знают, работают себе потихоньку, а больше всего на свете ждут не дождутся, когда наконец наступит демобилизация. После нашего прибытия эта великая надежда у «старичков» раззудилась с особой силой, и они всей душой готовы передать нам все, что сами знают, могут и умеют…

Теличкин иронически оглядел нас из-за челки:

— Прибыли, значит. Как говорится — любишь кататься, люби и саночки возить… Ты, сержант, занимайся своими делами, а я уж тут этих гавриков заставлю вкалывать…

Помкомвзвода ушел. И Теличкин обратился к нам совершенно иным, вполне товарищеским тоном:

— Ну, братва, начнем с аккумуляторов. Надо снять их, отнести на зарядку. Я покажу. Это сделаем вместе, потому как аккумуляторы — не пуховые подушки у тещи. Потом распределимся попарно и до обеда займемся чем полегче. А после обеда, с новыми силами, почистим пушечку…

Теличкин завел нас, всех пятерых, внутрь танка:

— Четыре пудика весит игрушечка. И все четыре аккумулятора загнаны, как видите, в самую тесноту — под двигатель…

Теличкин открутил клеммы соединений аккумуляторов с проводкой. Потом мы с ним, изрядно поднатужившись в тесноте и неудобстве, вытянули длинный черный ящик. Он велел мне лечь на спину и самому поднять аккумулятор на живот и грудь и таким образом протащить его до переднего люка механика-водителя. Пока я горячился, Теличкин комментировал:

— Говорят, таким манером крысы воруют яйца… Чтобы ненароком не разбить добро… Не спеши, парень, не спеши. С самого начала обучайтесь, ребятки, всем способам, а то ведь в танке всякое может произойти, особенно в войну, будь она трижды…

Когда я выпихнул тяжелый аккумулятор на лобовую броню, оранжевые звездочки роились в глазах. Затем такую же операцию проделали другие мои товарищи — аккумуляторов четыре, только менее расторопному Лютикову не досталось на сей раз.

Потом Теличкин велел моим товарищам перетаскать аккумуляторы к зарядной будке, а мне протянул новенькое ведро с плотно закрытой крышкой:

— А ты, Федя, давай чеши до Петренки — его машина в конце парка стоит, у самой стены, — и попроси у него клиренсу. Да смотри, парень, не забудь — клиренс! Петренко на прошлой неделе взял полведра и все не возвращает, жмет.

Мне хотелось спросить, что за вещество этот самый клиренс, но было как-то неудобно показаться перед Теличкиным круглым невеждой.

Я нашел Петренко, он сидел с приятелями, курил.

— Теличкин просил клиренсу, брали вы у него… — напоминаю я Петренко, протягивая ведро.

А он — какой-то укороченный, но чрезвычайно грудастый, с толстыми руками и ногами, многозначительно покашлял, бросил на своих товарищей мимолетный взгляд, сказал виновато:

— Вот балда-то, забыл ведь… извиняюсь, конешно. Давай-ка ты, парень, сам и достань. Полезай под танк и хоть целое ведро бери, не жалко.

Я снял крышку с ведра и, не задумываясь, полез в сумрачную темноту под днищем. Шарю там, ищу клиренс…

— Да тут нее пусто, ничего нету! — кричу оттуда.

А в ответ слышу… ржание. В жаркий пот бросило меня от такого смеха, я понимать начал, что не все тут ладно… Как ужаленный выскочил я из-под танка, готовый драться.

— Не злись, парень, — успокаивает меня Петренко, асам вытирает глаза, до слез досмеялся. — В свое время над нами тоже вовсю потешались. Клиренс-то, парень, это — пустота, пространство между днищем и землей… зазор.

Ну, зараза, Теличкин! И ведь именно меня выбрал, чтобы опозорить… Теперь, наверно, вовсю хохочет, что нашел дурака…

Сгорая от гнева и стыда, поплелся я обратно, но Петренко неожиданно задержал.

— Хлопцы! — весело сказал он. — А давайте мы самого Теличкина подкузьмим… А ну, курсант, подай сюда ведерочко…

Я отдал, «старички» отошли за танк, не переставая хохотать, завозились, загрохотали там железяками. Вернулись. Смотрю — крышку-то ведра они плотно закупорили асбестом и изолентой. Едва я поднял ведро-то.

— Больно тяжелое? — сомневаюсь я, брать или не брать, может, опять подвох какой…

— Дак клиренс же… Откуда ж ему быть легче. Вот и принесешь ему, понял?

А мне уж и весело стало.

— Да скажи ты ему, — уже в спину поучал меня Петренко, — чтоб до вечера не распаковывал. Скажи так: только что залили кислотой этот клиренс и, если сразу вскроешь, может брызнуть. А вечером можно, уже не опасно. Смотри, не забудь…

Я с трудом приволок Теличкину тяжеленное ведро с асбестовой закупоркой. Дескать, вот — задание выполнил. Петренко взял полведра, а возвращает полное…

Смотрю, на пупырчатом плутоватом лице Теличкина погасла улыбка. Взялся за дужку ведра:

— Тяжесть-то какая… Что за чертовщина?

— Клиренс, — говорю я серьезно. Потом и выложил все, как велел Петренко. О кислоте особо подчеркнул. Как бы глаза не выжгло.

Смотрю — Теличкина моего за живое задело загадочное ведро. Вернулись остальные курсанты, а он все вертится возле подарка, принюхивается, ворчит:

— Может, они, лешаки, гранаты заложили… Или дымовые шашки… — струхнул Теличкин. Они, видать, хорошо изучили друг друга. — От Петренко всего можно ожидать — откроешь и в самом деле звезданет, разворотит морду перед самой демобилизацией…

— Хы! — совсем забеспокоился Теличкин, но все еще в открытую не хочет признаться, что разыгрывал меня.

Ну уж и помучался он! Только часа через два осмелился распаковать… Оказались там: здоровенный кусок стальной подвески, два огромных крюка от троса и несколько гаек величиной с кулак. А чтобы не громыхали все эти железяки, их переложили землей, разбавленной отработанным маслом.

— Так это и есть — клиренс, — говорю я Теличкину, хотя сам еле сдерживаюсь от смеха.

— Ну, гады! — плюется Теличкин. — Ну… Братцы, уж вы-то хоть помалкивайте, не звоните, что так долго не открывали проклятое ведро. Ну, паразиты!

Но уж ничего не могло спасти Теличкина. Долго, со смаком потешались над ним: ну, как, мол, Митя, клиренс-то не прокис?