— Ой, робяты, против начальства не попрешь… Смотрите, как бы не… — Микол, как всегда, осторожничает. — Я, робята, до города хочу дойти… а то прогонят, да… опять ни с чем вернешься…
— Ох, Микол, зазря ты штаны носишь… — усмехнулась Зина.
— Не лайся, — огрызнулся Микол. — Я Пеопана получше твоего знаю. Нет, я против Пеопана не пойду…
— Да при чем тут Феофан, — воскликнула Тамара, — ты подумай, какой там лес пропадет… палубник!
— А ты-то, киса, откуда знаешь, какой там лес? — вдруг окрысилась Зина. — Уж не с Федей ли вы тот плот искали?..
— А тебе-то какое дело, кто да с кем, — вдруг взвилась и Тамара. — Ты кто мне? Мать? Тетка? Сестра старшая?
— Да помолчите вы, сороки! — закричал Олеш. — О деле толкуем!
— Столько леса пропадает… подумаешь… дался вам этот палубник. Никто все равно спасибо не скажет, — пробормотал Микол.
— Люди скажут, — оборвал я Микола. — Когда лошадей гнали, видели… как живут… в земляных норах… как кроты… смотреть страшно…
И перед глазами моими встают обгорелые трубы сел, которых уже не осталось. Усталые, изможденные люди, которым жить негде. А избы для них, для тех изможденных людей, — вот они, по Сысоле плывут…
6
По заведенному Вурдовым распорядку начиналась наша работа в семь утра. А в пять мы, вся бригада, уже шагали по омытому росой лугу. Даже завтрак ждать не стали, оставили двух девушек, чтоб принесли нам потом.
Я хоть побаивался: попадет мне за самоуправство, но все же на душе было легко. Оттого легко — что люди послушались, приняли к сердцу и пошли.
Вчера почти все согласились на эту работу. И утром я сам всех будил: подойду, трону за плечо, посмотрят на меня сонными глазами, вздохнут и начинают собираться. Значит… смотри-ка… не тот я ыбынский соплячок, каким начинал в лесу… слушаются люди. Научился кой-чему. Хотя, конечно, этих моих ребят на хвостовой караванке не сравнишь с ыбынскими вальщиками, жизнью тертыми да битыми…
Но не только потому поднял я бригаду. У нас, у коми, глубоко в крови сидит близость к лесу. И понимание леса. И душа болит, когда такое богатство зря пропадает. Потому, конечно, легко было уговорить ребят.
Смотри-ка, как радостно вскочили все на обсохший плот, кто-то обухом стучит по литым бревнам, — и те гудят глухим колокольным гулом. Да как же оставишь их тут…
Олеш и Пикон начали обрубать вицы и ромщины, сплавной крепеж.
— Федя, да как же ты его нашел тут? — удивляется Зина. — Он же травой затянут да кустами закрыт…
— У меня, Зина, на сваленное дерево нюх собачий, — смеюсь в ответ.
Утро выдалось на славу. В такое только и начинать дело, лучше всего — большое.
— Пикон и я будем покаты класть, — приказываю. — Олеш и еще двое, берите топоры — вон ту веретейку надо прорубить… Еще двое — пусть к курье бегут, пусть выберут место поглубже да спуск из плавника сделают…
— Я, Федюк, с Пиконом останусь, — просит Зина, — я если без него часок пробуду — враз засыхаю…
— Знаем-знаем, по кому ты сохнешь, — вставляет Тамара шпильку.
— Молчи уж ты, красная… — огрызается Зина. — Беги вон за тем рыжим веретейку рубить, да не подожгите там…
— Хватит языками мести, — кричу, — пора руками двигать. Шевелись, ребятки!..
Покатились крайние бревна Тамариного плота, покатились… Ох и лес-лесок… ох и палубник… Прогретый солнышком, звонкий, красивый лес — деловая, для дела, древесина.
— Ой, брусника цветет, — говорит Тамара. — Белым цветом цветет…
— Ты давай вагой шевели, — кричу я Тамаре.
Мы с Пиконом наваливаем бревна на покаты, девушки подхватывают — и катят. Дальше другая пара парней разворачивает бревна, кладет их рельсами, и все дальше и дальше катятся бревна, грохочут, звенят — мы разбираем обсохший плот. Идет дело…
Зина долго не выдерживает игры в молчанку.
— Ой, вспомнила… — на минутку выпрямляется Зина. — Чего я ночью заметила… Право, и сказать не знаю как…
— Да говори, чего там, признавайся, — кричат Зине остальные.
— Лежу я… и вижу… Пикон протянул свою длинную лапу и Кристину проверяет. Чего он там потерял… А, Кристина? У тебя все ли на месте?
— Зинка, вот, ей-богу — перетяну вдоль спины вагой, — ошеломленно грозится Кристина, — чего мелешь-то?.. Поверят ведь!
Пикон молча заливается багровой краской и выворачивает огромные комли здоровенной вагой, сразу и не поймешь, от стыда ли краснеет парень, от натуги ли.
Весело работается… хорошо! Кажется, нашим весельем полон весь этот густо заросший луг, и близкий лес, и жаркое небо.
Бегут двое от курьи, кричат:
— Готово! Уложили до самой воды… Готово!
Готово — можно катать.
— Ой, мама… — кричит Зина, бросает вагу и обеими руками хватается за грудь. — Овод, окаянный, полгруди отхватил! Пикон, чего рот разинул! Подержи другую, пока цела…
Пикон, кажется, сейчас вспыхнет и сгорит начисто. Он долго молчит, потом выдавливает из себя:
— Мэд тэнэ, вильд кылэс, мык сейэ…
И это его выражение лучше не переводить.
А работа кипит… Тает плот, раскатываем помаленьку.
Тамара снова удивляется вслух, на этот раз — цветку поляники:
— Ой, да не сломайте такую красоту… тихо вы тут… смотрите, как алеет, лепестки какие…
— Красивая, — соглашаюсь я, — потому и самая сладкая она, поляника.
— Федя! — сразу выпрямляется Зина. — Слаще меня ягоды нету, и не ищи!
— Учтем, — смеюсь я. — Если живы останемся — учтем!
— Ты, Федя, далеко-то не откладывай… учет. Ты давай-ка со мной хоть одно бревнышко катни, ты, как бригадир, должен знать, что на том конце делается, катнем до курьи!
Я становлюсь рядом с Зиной, и мы вместе упираемся в круглое теплое бревно, оно мощно бежит впереди нас по высоким лежкам к желанной воде, к воде, к воде. От веретейки к воде заметный уклон, и бревно набирает скорость, вот уже и толкать не надо, следи только, чтоб ровно бежало, не соскочило чтоб с рельсов, не затормозило тех, кто сзади нас.
У курьи высокая осока, разрослась буйно.
— Зина, стоп! Дальше не лезь… порежешься осокой. Дальше парни выкатают.
— Федя, давай до чистой воды, что я — осоки не видела.
И мы катим дальше, по колено в курье, по грудь в осоке, все дальше и дальше, к чистой воде…
Потом все собираемся у остатков плота на перекур.
Тут и слышится знакомый голос:
— Здорово, зимогоры! — Сюзь Васькой продирается сквозь луговую траву вместе с девчатами, которые тащат нам завтрак.
Васькоя еле видно в траве.
— Да вы тут, робяты, расстарались, — удивляется мастер. — Начальник караванки велел проверить, куда вас унесло. Иди, мол, погляди, где бригада заблудилась…
Мастер оглядел нас.
— Эк взопрели… всю ночь, что ли, ворочали? Да садитесь, поешьте…
Каша парит в ведрах, и похоже, мастер вдвое против нормы спроворил еды. С таким мастером чего не работать.
— Людей-то хоть привез? — спрашивает мастера Олеш.
— В основном девки, молодые, — говорит мастер.
— Красивые хоть? Говорят, в Палаузе вообще красивые перевелись?
— Есть… как нет — я только красивых выбирал, баских, — говорит Васькой.
— Ну, Роза, — тянет Зина любимую свою песню. — Только ты и видела теперь Олеша…
— А что, — ухмыляется Олеш. — В чужом саду яблочко всегда слаще… спробуем…
— Гляди, Олеш, — усмехается Зина, — будешь так за девками ухлестывать — никакая каша тебя не спасет. Если бы не рубашка да кожа — и теперь небось развалился бы…
— Не боись, Зинук! Себя не пожалею… за-ради вас на все пойду…
Прикончили кашу, закурили. Зина серьезно вздохнула:
— Ох, когда только конец настанет этим бревнам… Так и состаришься с вагой в руках, ткнешься носом в пень… Хоть бы какой мужик нашелся, сказал бы: «Зинук, давай-ка, девонька, люби меня: хватит тебе бревна ласкать…» Пикон, чего молчишь? Тебя касается!
— Сказал бы я тебе, — бурчит Пикон и отворачивается.
Пикон и правда хочет что-то сказать Зине. Я уже не раз замечал, как он тайком на Зину посматривает. Кто его знает, может, он в самом деле виды имеет.
