Ночь была тихая. Поселок спал, намаявшись за день. Крепкий морозец вновь сковал разомлевшие было под теплыми солнечными лучами леса и снега, и наст уже хорошо держал и меня, и Дину, легковесных детей войны.

Речушка Ыбын здесь, у моста, всю зиму не замерзала: где-то близко выходят ключи. Какое-то время мы молча слушали, как плещется тяжелая холодная вода, и считали звезды, рассыпанные по темной воде Ыбына.

Уже у самого дома Дины я — не знаю как — набрался смелости и неловко чмокнул ее в губы. И тотчас почувствовал, как она трепетно вспыхнула. А потом Дина выскользнула — и убежала домой.

Я и сам вспыхнул, как смолистая щепка в огне, и стал жарко гореть. И так хорошо мне было! И горячо, и весело, и пьяно. Попался бы мне сейчас Яков навстречу — я бы его расцеловал, заразу.

Насчет еды я теперь вполне терпимо жил. Конечно, килограмм хлеба с жиденькой похлебкой не ахти какая роскошь, но это ведь как считать: по военному времени килограмм совсем не мало, да я и сравнить теперь мог — без килограмма куда как хуже…

И деньги у меня тоже водились. Зарплата моя выросла в шестьсот рублей за месяц. А куда их тратить? На хлеб и суп с кашей не больно-то много уходит.

Но раз было, удалось мне спустить лишние деньги. И тогда только понял, что никакие они не лишние. Как в кармане станет пусто — быстро сообразишь…

Зашел я вечером в барак, а там мужики в очко дуются. На кону — целый ворох бумажек денежных, даже тридцатки краснеют.

Постоял я, поглазел, как эти денежные вороха загребает то один, то другой… А забавно со стороны смотреть на картежников… Лица то мрачные, то ликующие, и каждый по-своему переживает: один дымит как паровоз, у другого бровь дергается. Будто кино смотришь.

Самая большая пачка денег лежала перед Юлием Шварцем. После выигрыша он не спеша разглаживал скомканные бумажки и аккуратно складывал: покрупнее вниз, а что помельче — наверх. И так ловко двигались его тонкие нервные пальцы… И горбоносое лицо его, и глаза цвета густого чая пылали таким холодным блеском, что подумал я: а не это ли его настоящее дело и есть — карты?

После той стычки мы с ним, как говорится, не очень обожали друг друга. Когда я, принимая лес, перехватывал взгляды Юлия, — ничего хорошего мне эти взгляды не сулили. Он бы с удовольствием схватил меня за глотку, но, видно, боялся Шуры Рубакина, который, случись со мной беда, знал бы, где найти виновного. Шура, как я теперь понял, был не только серьезен на слово, но и на руку скор. А рука у него была не дай бог… Другой начальник кое-кого — да хотя бы того же Шварца — давно бы в трибунал отправил. А Шура — нет, он спуску никому не давал, но и под суд при нем никто не попал. Как такого начальника не уважать? А если фонарь у кого под глазом засветится, так это не смертельно… Поговаривали, что и в тот раз, когда Юлий ходил с синяком, его не вальщики, не жена, а Шура Рубакин отделал.

Интересно, а как Юлий с Маргаритой живут теперь, когда ее первый муж отыскался? Тоже, наверное, не сладко им, когда все так перепуталось.

Но вот кто-то из играющих сказал:

— Мастеру-то вусмерть хочется сыграть, а боязно, мама не велит…

Мне бы как мастеру предупредить, чтоб не играли на деньги, да и уйти от греха, не пялить на них зенки-то. А я, как обидчивый щенок, заносчиво тявкнул:

— А чего мне бояться? Деньги-то сам заработал.

Когда я садился за стол, на какой-то миг мне вдруг вспомнился хромой солдат на городском базаре, который не продал мне атласные карты. Но я отогнал от себя воспоминание, я весь уже был в предвкушении игры. «Ладно, думаю, разок сыграю, и шабаш!»

В деревне мы, пацанье, тоже резались в очко на спички, на мелочишку. Но такой игры, какая была сейчас, я еще никогда не видывал — чтобы банк начинали метать с десятки, а потом грабастали целыми кучами.

Когда пришла очередь метать банк мне, я выиграл сразу пятьсот рублей. Пятьсот! Да в кармане своих шестьсот было! В минуту я стал богачом! Это ж я почти месячную свою получку выиграл!

Дрожащей рукой нащупал я в кармане свое богатство, и мне захотелось сейчас же, пока еще не поздно, удрать отсюда. Но стыдно было удирать с такими легкими деньгами, не по-мушкетерски это: захапал, и в сторону.

Ладно, думаю, посижу маленько, если уж сразу так подфартило. Посижу, пока запас есть. И начал я играть смело, делая крупные ставки, горячась и забываясь. Как все дальше было, я уж потом вспомнил, а тогда, за столом, у меня душа пылала.

Когда, скажем, на своего желанного туза затребуешь с банка все, что там собралось… Потом дрожащей рукой возьмешь у банкомета карту и сразу-то не взглянешь на нее. Эту новую карту заложишь сначала под туза и только потом, потихоньку, легонечко поддувая, начнешь высвобождать ее лицо. И если там «десятка» — счастливо засмеешься и, шлепнув по столу, откроешь их обе — очко! А если там окажется коварный король, все в тебе натягивается струной, потому что если возьмешь третью карту, то, почти верняк, будет перебор.

За два часа я спустил все свое состояние — и личное, и которое выиграл. Карманы стали такие же пустые, как котелки в бараке после ужина.

Деньги мои перекочевали, в основном, в пачку Юлия Шварца, которая теперь была толще кирпича.

Когда я вылезал из-за стола, Шварц вдруг сказал:

— Если хочешь, я могу вернуть, что ты проиграл…

Как бы между прочим сказал. У меня аж в глазах потемнело: опять ведь купить меня хочет, гад. Но ответил я ему тоже как бы между прочим:

— Зачем же… никто ведь тут не мухлевал, я же законно проиграл.

Шел я из барака, и было мне и грустно и пакостно. Кто это очко паршивое придумал? На мою голову…

Теперь-то я хорошо понимал — на эти деньги можно было хоть какой материал братишкам достать, хоть на рубахи. Либо так послать им деньги, молока бы себе купили немного. Тоже… старшой называется… кормилец… Всю получку просадил, собаке под хвост! Хорош я перед брательниками!

Кроме того, на какие шиши я сам теперь жрать буду? Занять, что ли, у кого? А кто мне даст такому: вот, мол, в картишки продулся, себя не помнит, а потом попрошайничает. Послали нам мастера, нечего сказать.

А Шура Рубакин? Как порядочного человека меня принял, обласкал, уму-разуму учит. А я? А если до директора дойдет, тогда что? Накостыляет он мне по шее и скажет, как я сам Юлию говорил: раньше надо было думать…

А уж перед Диной я хорош… Тот раз вдребезину напился, а теперь в карты продулся. Очень ей нужен такой-то!

Наутро я не пошел в столовку, с пустым карманом там нечего делать. Сварганил кипяток и выдул литр с хлебом и солью (четыреста граммов сахару мне никак не хватало, не получалось — растянуть на месяц).

Потом, чтобы с утра не встретиться с начальником, умчался в лес чуть свет.

Первым завернул к Казимиру Бордзиловскому. Думаю, свалю дерево-другое и, может, не так меня всякие мысли глодать будут. Работа все-таки отвлекает. Казимир ничего не спрашивает, только чаще, чем обычно, вздыхает. Видимо, вспоминает про вчерашнюю игру.

«Может, у него подзанять? — подумал я вдруг. — Может, выручит? Ему-то я немало помог…»

Но мне самому стыдно спрашивать: подумает еще, что из-за денег помогал ему. А сам Казимир молчит и вздыхает только. Если б он сам предложил, я бы, конечно, навряд ли отказался. А он молчит. Меня даже досада взяла — чего ж ты молчишь? Ведь видел, как меня вчера ободрали…

И главное, шел ведь я сюда не за деньгами, а как подумал — все-таки досада взяла. Чудно человек устроен.

Ладно, плевать. Может, он, Казимир, думает, что у меня в чулке под матрасом миллион лежит… Ладно, пускай думает…

Бородатый Тэрыб Олеш аккуратно сжег все сучья, чисто стало на его пасеке, как на гумне, и бревна он раскатал по сторонам в кучи, посредине дорожку сделал, чтобы можно было зайти лошадям. Во — если возьмется, красиво работает старик! Чувствуется старая закалка.

— Можешь лошадей пригонять, Пёдор, — дружелюбно сказал мне Тэрыб Олеш, пропуская через пятерню бороду-веник. Словно никогда и не злился на меня.