Ну, Капит… всех порадовал. Жирные куски язя, набравшего вес в родной Сысоле, прямо-таки таяли во рту…

Потом велели сказать тост дяде Капиту, как старшему на караванке по возрасту. Капитон не стал отпираться, поднялся, выпрямился во весь свой фамильный рост, поправил сивую гриву, почесал в затылке. Сказал:

— Войтыр! Люди… Пока мы на этой стороне света, день-то рождения самый большой праздник. Ведь до дня-то рождения никого из нас не было… И вообще, подумайте, могло не оказаться. А гляди-ко вот — стали. Появились. Чистым воздухом дышим, воду пьем из Сысолы, рыбу ловим, рыбу едим… батюшко-солнце греет нас и девки целуют!

Старый гривастый лев подмигнул в сторону девушек: вокруг весело заржали, ожидая продолжения.

— И родились-то именинники, кунды-мунды, в добрую пору: жаркое лето кончается, богатая осень грядет. Пусть же будет им кузь нэм да бур шуд!

Это самое главное, самое доброе пожелание коми народа.

Все вскочили, закричали:

— Кузь нэм да бур шуд!

— Кузь нэм да бур шуд…

Долгой жизни и доброго счастья…

Долгой жизни.

И доброго счастья.

Выпили мы за долгую жизнь, за доброе счастье. И набросились на наваристый суп и кашу, и усталости как не бывало, и говорить хочется, и петь, и обнимать всех подряд, и своих, и чужих, потому что все должны быть своими — это понять надо каждому: все должны быть своими…

Вечернее солнце уже не печет так, как недавно, а будто бы скользит по тебе, ласкает с белесоватых небес, и свежий ветерок гуляет среди нашего застолья, и Сысола — вот она, кормилица наша, — течет рядом, древняя моя река. А мне семнадцать сегодня!

Семнадцать!

Андрей притащил какой-то черный ящик. Гармошка! Откуда… Новая хромка!

Увидев такое, все аж застонали от радости. Сколько прошли — и без музыки, а вот — соскучились, оказывается!

Феофан почему-то отдает гармонь Зине…

Зина взяла гармонь, села на бревно, закинула ногу на ногу, как заправский гармонист. А дальше?

Развернула она гармонь. И брызнули мехи хромки на нас на всех цветом яркого осеннего листа. И — заиграла Зина. Шонды банэй…

Все бросились в круг, и началась пляска, — кто как умеет, как может, как учили или как сам учился. И парами, и в одиночку, и вприсядку, и вприпрыжку…

Я так и не научился толковой пляске, но тоже сунулся со всеми, как год назад, в день большой Победы… Закружился радостный круг, и вынесло меня на Груню-бруню, и глаза у меня на лоб вылезли от удивления: шесть пудов Груни-бруни вспархивали над землей, телеса колыхались, но легка была Груня в танце, как рябчик… Откуда что берется?.. Лицо малиново-красное, господи — она схватила меня за руки, она порхала вокруг меня, смеялась и пела, и такая чистая радость жизни исходила от Груни, что нельзя было не разделить ее радости.

Зина играла не переставая… Я ловил ее взгляды, улыбчивые, добрые.

— Федя, ну-ко, поди сюда, — крикнула она мне. Я подбежал. — Федя, есть ли у тебя носовичок? Видишь, не могу остановиться, люди пляшут — вытри мне лоб, взмокла вся…

На округлом лбу Зины, неожиданного нашего гармониста, поблескивает бисер потных капелек. Я вытаскиваю из кармана носовичок, стираный той же Зиной, вытираю ей лоб, лицо, глаза и вдруг — при всех — целую Зину. Она улыбается мне так радостно, так счастливо, что всего меня будто теплой волной окатывает.

Я спускаюсь к реке, плещу на лицо водой из Сысолы, оглядываюсь.

Круг поредел — остались только двое — Тамара и Олеш. Лица их, как жаркие уголья, но ни тот ни другой не сдаются. Их окружили, подбадривают.

Тамара, выбивая дробь, запела частушку, обращаясь к Олешу:

И Олеш не остался в долгу, тотчас ответил: Шонды банэй, рудчег нэнэй… Мамолэн пожалэмэй…

Начали они частушечную перепалку, и, главное — без отрыва, один куплет цепляется за другой, будто специально готовились.

Тамара:

Олеш:

Только успела Тамара ответить, Олеш опять свое:

Олеш поет и пляшет, и в эту секунду прильнул к Тамаре, словно и впрямь хотел поцеловать, но та, отбивая дробь, отшатнулась, напела:

Наконец Зина не выдержала, сомкнула мехи.

— Все, лешаки! Заездили!

Зина поставила хромку, подошла ко мне. Мы стоим с ней у самой воды, потом наклоняемся к реке и окунаем в нее свои разгоряченные лица. У меня кружится голова.

— Опьянел, Федюк? — спрашивает Зина.

— Кто? — вскидываюсь я. — Да мне сегодня бочки мало, чтобы напиться…

— Мало, — смеется Зина. — Если мало, Федя, ты вон из Сысолы хлебни…

Она ничего больше не говорит, но я чувствую — сердится она на меня за пляску с поварихой Груней.

— Можно! — кричу я. — Сегодня все можно! Вот Сысолу выпью!

Все оборачиваются на меня, смотрят. И ничего мне не остается — как броситься в Сысолу… Такая минута пришла: что скажешь — то и сделай.

Очнулся я на середине реки.

Я, оказалось, плыву… загребаю… Солнце низко висит надо мной. Холодновато. Может, прохладная река и успела меня остудить, ведь не июнь ласковый, а конец августа, сентябрь на носу.

Попраздновали… Отключилась хвостовая караванка, на денек всего отключилась, с утра надо было снова на работу подыматься. Острословы подзуживали. Онча Микол в лицах представлял всех по очереди — кто как пил, ел, говорил, плясал. Сам он до конца празднества оставался трезвым. Лишнего он никогда не выпьет, свою долю «керосина» в тумбочке собирал, на которую сразу же замок навесил, как только на плашкоуте поселился. Если кто выпить захочет — кланяются Миколу, у него запасы.

Изображает Микол хорошо, схватывает и ужимки, и словечки — без объявления узнаем себя. Когда меня Микол показывал, народ просто со смеху помирал. Показал он, как я скакал под музыку, как рвался в реку из Зининых рук, как начал частушки петь. А я забыл про частушки. Пел, оказывается. Про то, как на горе барана режут…

Хохотал я вместе со всеми, а сам думал: «Хватит пить, допьюсь ведь до чертиков…» Даже Андрей заметил, подошел, спросил: «Ты, Федя, чего задумался? Взгрустнулось?»

— Да, Андрей… чего-то есть такое…

— А что тебя заботит?

— Да и не знаю толком, Андрей… Как-то мало мне… все бревна да бревна… да спирт этот…

Андрей позвал меня в каюту, где жил вместе с отцом, Капитом. Стояли в каюте шкипера два топчана, и над тем, на котором спал Андрей, прибита была к стене полка с книгами. Я сразу стал разглядывать корешки.

— Я, Федя, в госпиталях лежа, привык читать, — сказал Андрей, словно извиняясь.