Да разве мыслимо все это забыть… Забыть все, что рвало сердце и заставляло сжимать зубы, и работать заставляло — до темноты в глазах, до упаду…

А потом засверкало широкое полотно Западной Двины. Пожалуй, с нашу Эжву будет ширина-то, только вода потемней. Вот ведь сколько мы отмахали — от Северной Двины до Западной. Непонятные пошли названия станций — Резекне, Крустпилс… Скоро, говорили, Рига будет, столица Латвии.

В Риге мы, опять же втроем, пошли город смотреть. Ходим — удивляемся, так непохоже на наше. Дома островерхие, с высокими коньками и разными фигурами. А иные дома и вовсе — как колокольня нашей церкви. Но — интересно, красиво, ничего не скажешь… И вроде не сильно разбит город-то… Или повезло Риге?

Латыши, как и мы, северяне, русоволосы и голубоглазы. Только ростом, пожалуй, повыше.

Ночью в городе стреляли. Мы снова спали на улице — где ж еще? И в сторожкой ночной тишине особенно гулко, тяжело грохотали выстрелы. Война-то, значит, не совсем еще кончилась. Вот оно как.

В Риге лошадей нам не дали, направили нас дальше, в Литву, в город Вильнюс. Не особенно и далеко, по нашим-то, северным, понятиям. А раньше они отдельными государствами были, Литва и Латвия. У каждой — свое правительство и своя армия. Надо же. Мне как-то всегда казалось, что государство это — во! — обязательно громадина, тыщи верст, птица лететь устанет. А тут — рукой подать…

Вильнюсу, видать, крепко досталось. Кирпичные завалы везде. Вокзал разбит вдребезги. Длинноносый литовец с горечью похвалялся, что такого прекрасного вокзала, какой тут стоял, во всем мире больше не было. Вот как. Не успели мы поглядеть.

Бомбе-то или снаряду — один черт, красивый или некрасивый: трахнет, и одни воспоминания. И верь на слово теперь, что красиво было, как нигде.

Из Вильнюса подались мы в Каунас, к реке Неман.

И тут только закончился наш долгий путь на запад.

Все, приехали.

У Немана и сказали нам: завтра будете получать военных лошадей, много лошадей — табун.

А что делать сегодня? И мы с Ленькой решили сходить в город и, перво-наперво, постричься. А потом спуститься к Неману, помыться и досыта накупаться. А заодно и выстирать бельишко, ни разу не смененное в длинной дороге. Чтобы идти к лошадям чистенькими бравыми молодцами. А то неудобно перед лошадьми за себя. Да и перед нашими девчатами неловко, и за лохмы наши и вообще… Нас с Ленькой впору сейчас конской скребницей скрести.

И то сказать — какие еще нам кони достанутся. Может, из какой-нибудь знатной конюшни. Может, эти кони и близко-то не подпустят таких, как мы, страшилищ. Долбанут копытом по неумытой роже, и считай потом зубы, сколько осталось…

Шагаем мы с Ленькой по улице, такой широкой, открытой солнышку. Хорошая улица. И вся обсажена деревьями — тополями и еще какими-то, я даже названия не знаю, у нас не растут такие. Дома здесь небольшие, двух-, трехэтажные, тяжестью своей не давят, и от того кажется улица еще просторней и светлей.

Отсюда немец, видно, быстро улепетывал, не успел город разрушить. Повезло Каунасу.

Поглазели мы на старинный замок, такой только присниться может или в кино покажут. Сказка… и все вправду — и люди жили, и рыцари, все настоящее.

У долгоносого литовца по-русски спрашиваем, где здесь можно постричься. Он хмуро рассматривает нас и пожимает плечами. Мы теребим буйно заросшие затылки, пальцами показываем стрижку, но он только хмурится и смотрит на нас.

Другой литовец, ка другой улице, с радостью показал нам парикмахерскую. Даже не просто показал, а сам довел до дверей. И улыбается, и цветет, как майская роза. «С чего бы это он?» — забеспокоились мы.

Зашли. Четыре здоровых мужика в белых халатах быстро звякают ножницами. Надо же — мужики стригут… У нас в деревне меня мать стригла. В городе я тоже из мастеров-парикмахеров никого мужиков не упомню, все бабы. То есть, извиняюсь, женщины. А тут — надо же, — сплошь мужики. Это у них, наверное, от прежних времен осталось, порядок такой.

В носу приятно защекотало от крепкого запаха одеколона. По стенам — зеркала, зеркала, и зачем столько? Рассматривай себя с какой хошь стороны…

Вижу — еще ничего парни мы с Ленькой, и одеты сносно, вот только волос дикий, кустами растет. Как на кочках болотных.

Освободилось место, и я двинулся туда. Очень вежливо, скажу даже — ласково, поздоровался с мастером. Он взглядом усадил меня в кресло, покрытое полотняным чехлом, и недовольно встряхнул мои спутанные волосы. И пожурил: мол, не стыдно молодому человеку прохожих пугать. Мол, как можно так запускать себя. Мол, не дело это — на парикмахерских экономить… Мастер все это по-своему сказал, по-литовски. Но я понял — по тону… и вообще. Понял.

Я отвечаю — в дороге, мол, времени не было парикмахерскую искать. А сам чувствую, меня изнутри жаром обдает, рубашка так и липнет к телу.

А мастер слушает мои оправдания и серьезно головой кивает, мол, да, ну тогда, конечно, уважительная причина. А я, между прочим, не по-русски ему отвечал, а от волнения и неудобства — по-коми… В общем, обменялись мнениями.

Ох и взялся он за меня, этот мастер… Ножницы как пулемет строчат, молнией сверкают, мне глаза хочется закрыть — потому что страшно стало, ей-богу… Смех и грех. Ох и покромсал он мою голову… Будто это не живая голова, а сосновый комель, из которого ему нужно вытесать что-то человекоподобное.

Сам он мужик здоровый, мастер-то, силенок достает: как схватит мою башку ручищей, как зажмет, как повернет, куда ему нужно, — ой, думаю, не отвинтил бы вовсе башку-то… Нет, думаю, женщина-мастер не разрешит себе вот так, без церемоний, чужую башку крутить. Женщина все ж к мужской голове уважение имеет — потому хоть, что то мужская голова, а не кочан капустный…

Битый час он ворочал и кромсал меня. И все что-то зудел: то по-русски, то по-литовски. Кажется, жаловался — как трудно сделать настоящую «польку» из таких зарослей…

Я молчал.

Но когда он щеткой да расческами выровнял и вычистил мою голову, я едва узнал себя самого. До того хорошо и красиво сработано! Укороченные русые волосы мои лежали небывало плотно и ровно, один к одному. Словно буйные зеленя после теплых дождей.

Ай да мастер. Ай да рука…

Таким-то красивым я еще и не был никогда!

Я сразу же зауважал его. Я в стрижке и сам кое-чего смыслю. У братишек и других пацанов в деревне не одну голову обкорнал, худо-бедно, «бокс» выстригу… Но чтобы из вороньего гнезда сотворить этакое — простите, никогда бы не поверил…

— Можа, кавалера и побрит? — спрашивает мастер, а у самого глаза лукаво светятся. Я, конечно, знаю, отчего ему весело: усов-то на мне как на гадком утенке.

— Побрить! — солидно киваю я. Была не была! Говорят, волос быстрее растет, когда начинаешь бриться. И очень уж мне из кресла вылезать не хотелось. И даже цепкая рука мастера меня больше не раздражала. Рука-то — мастера!

Но тут произошло непоправимое. Сижу — и всем нутром чую, как по гладко постриженной шее что-то елозит. Вши! Неужто они? Подхватил в дороге… А я-то думал, что это кожа зудит последние дни, а она вон чего зудит… Стыд-то какой! Только бы мастер не заметил…

Но он заметил!

И горячая кровь ударила мне в лицо. До чего стыдно мне… Если бы мог я, как князь Гвидон, превратиться в шмеля или в комара хотя бы — вылетел бы в форточку…

Краска залила мне лицо, и вдруг злость, такая неожиданная, поднялась внутри. Я даже ослеп на секунду от этой злости. Ведь вот, и мать померла, и отец пропал, и семья наша, которые живые, раскиданы по разным углам, и трубы эти печные, скелетные, и бесконечные эшелоны с запада с уставшими людьми, и вши, и ночевки где придется, и украденный мешок, и грязное белье, которое уже неделю липнет к телу, и вся огромная дорога сюда, из коми-земли, и вся обратная дорога, которую нам еще надо пройти пешком по истерзанной, измученной России, по земле, отяжелевшей от военного железа.