Все это уже случилось со мной или вскоре случится — а я тут краской заливаюсь — и… ничего не могу с собой поделать.

— Можа, пана и освежайт? — спрашивает между тем мастер. Он уже успел обмахнуть лицо мое бритвой. Не брил, а именно — обмахнул.

— Освежай! — приказал я.

— Чего пан предпочитает? «Сирень» или «Манон»?

— «Манон»! — велит пан, все еще мечтающий вылететь в форточку.

Ленька давно уже постригся, сидит на диване, шипит на меня по-коми: «Прилип ты к месту? Сбесился, что ли, духами поливаться… Барон какой… расселся… Я на улице обожду, а то смотреть противно…»

— Сейчас уже, погоди! — говорю я тоже по-коми сквозь душистое облако «Манона». — Погоди, кончит вот лешак носатый! — с удовольствием облегчаю я душу.

— Как ты говоришь непонятно? — удивился мастер. — Не русские, что ли? Тогда какого же языка вы люди?

На коми-языке, отвечаю, говорим мы. Есть такая земля…

— Да?! — встрепенулся вдруг мастер. — Как? Коми? Я знай коми! Там есть брат мой… Пятро… Воркута… угол добывайт… рубайт… таскайт…

Я вежливо уточнил, что да, у нас на далеком Севере много всякого народу собралось. Уголь добывают, и лес рубят, и нефть качают.

— А как ви здесь попали? — интересуется он.

Я чуть было не ляпнул, что за трофейными лошадьми приехали. Но вовремя спохватился. Я ведь его как парикмахера знаю, как мастера. А как человека совсем не знаю. Скажешь правду, а он вдруг сообщит кому-нибудь, и налетят на нас… Мы уже прослышали, что в здешних лесах после войны немало вооруженных банд шастает — не все рады народной власти…

Договорились мы в своей перегонной команде: не распространяться, зачем приехали, когда уедем и куда путь держим. Договорились. А уговор дороже денег…

Конечно, мастер он хороший, работает лихо, и мне лично понравилась его твердая рука. Но мало ли кто кому понравится… Дело-то общее, делом рисковать нельзя. Не могу я ему сказать правду, не могу. Смотрю я парикмахеру в глаза и говорю, кивая на Леньку: вот, мол, с братом приехали мы отца нашего проведать. Где-то здесь близко могила его, убит он в Литве…

Не знаю, понял ли меня парикмахер, услышал ли вообще, что я плел. Уж очень он был рад — что встретились мы ему с Ленькой: чуть ли не с того света люди, оттуда, из загадочной Коми-страны, где его брат Пятро уголь рубайт, таскайт, добывайт…

Не хочет мастер с меня денег брать, проводил да улицы. И даже адрес свой сунул — где живет. Говорит, обязательно заходите, буду ждать, говорит.

— Вот ведь где родню встретили, — сказал Ленька.

— Да-а… пошарить по белу свету, такой родни мы о тобой много найдем…

Назавтра вся наша команда двинулась за город. Топаем мы по дороге, устланной тесаным камнем, настоящим. Нам бы такие дороги, на Севере…

Ах, какая картина открылась перед нами, как только поднялись мы на холм, где дорога переламывалась и шла под уклон…

Внизу, под нами, в широкий Неман вливалась другая река, тоже многоводная, — Вилия. Мы увидели окаймленный водами широкий луг и на нем — лошадей. Сколько лошадей!.. Пасутся, взбрыкивают, валяются на мирной земле, не спеша перекатываясь с боку на бок.

Повозки, как ограды, длинным рядом стоят, дышла к небу.

Солдаты с автоматами прохаживаются, охраняют. Походная кухня дымит, и тянет от нее пригорелой кашей.

Увидев такой военный лагерь, мы с Ленькой слегка оробели.

Но — нет… Солдаты подошли к нам, видим, лица слишком уж мирные. Подмигивают нашим девчатам, автоматы болтаются на плечах как лучковки. Обычные парни.

Как потом оказалось, солдатам — а их тут целый взвод — смертельно надоело стеречь лошадей. Конечно, каждый по-своему живет, кому что нравится. Я бы здесь нипочем не соскучился. Местность тут славная: удивительно, как могут быть красивы простой луг и простая река. Но в нашем краю тоже есть — и луга, и реки. Нет у нас яблонь. А здесь… Вокруг яблони, тысячи яблонь растут, и яблоки почти спелые. Рубай сколько хочешь! Говорили, будто раньше все это какому-то помещику принадлежало. А теперь — всем. И нам, значит, тоже.

Ох, эти яблоки! К вечеру мои зубы до того источились, что я не в силах был даже хлебный мякиш прожевать. Словно зубы напильником подпилили.

Никогда не случалось в моей жизни такой оскомины, и не случится, верно, никогда больше. Оно и удивляться нечему — много ли мы видели яблок? Я до Каунаса яблоко-то пробовал один только раз, еще до войны. Дядя мой, стахановец, ездил на курорт, в какую-то Абхазию. И привез оттуда яблок целый чемодан. Откинул он крышку чемодана — до сих пор помню, как пахнуло удивительно: вкусно, душисто… Запах из другого мира, другой страны — южной. Это вам не помидоры…

На мою долю тогда досталось целое яблоко — из Абхазии. На одного! Цветом оно было похоже на бруснику, только-только еще зарумянившуюся. Но — мягкое, нежное и пахучее. Откусил — и даже не заметил, как оно растаяло во рту. А запах яблочный долго еще держался в чемодане, мы с ребятами открывали и нюхали.

В Каунасе яблоки были позеленее и потверже, но все равно очень вкусные, и мы их молотили до тех пор, пока окончательно не свело челюсти.

Но главным, конечно, было другое, — лошади.

Сколько лошадей собрали здесь! И каких!

Огромные битюги и мелкие, как наши, деревенские, лошадки. Тяжеловозы и скакуны. С гладкой шерстью, лоснящиеся и косматые. Ручные и одичавшие… Но все лошади упитанные, сытые. Солдаты хвалились: без малого эшелон овса уже скормили, оттого кони такие гладкие. Солдаты же объяснили нам, что, дескать, после большой-то войны кони эти лишними в армии стали, без пользы они теперь там. Вот их и «демобилизовали»… Ну, а кто какими судьбами попадал на войну — из колхозных или же из графских конюшен, — мы, дескать, не знаем. Потому — биографий у них при себе нет…

Через день нам сказали: всю эту конную армию придется вам гнать на своих двоих. Или, вернее, на своих четырех…

И хотя мы готовились к такому повороту дел, нельзя сказать, что сообщение это обрадовало нас: далековато отсюда до наших краев…

Но разве можно долго унывать, когда тебе шестнадцать лет? Когда друзья рядом, когда яблок полно…

Пехом? Ну и отлично! Может, так-то лучше, чем поездом! Всю Россию своими глазами увидим. Из окна-то вагона много ли разглядишь? Мельтешит… И видно недалеко…

Распределили лошадей. На каждого погонщика пришлось по семь лошажьих душ. Потом еще на каждых двух человек дали по бричке, которая отныне будет нам — и вагоном, и домом родным, и крепостью. Как цыганам.

А ничего, крепкая тележка. Дышло — что твое бревно, короб большой, и тяжелые колеса железом окованы, износу, кажется, не будет. На совесть сделано, сразу видно — для себя старались, не знаю только — кто.

Мне на бричке очень хотелось объединится с Диной, вместе ехать. По-доброму. Как-никак, я-то мужик, где и помогу в долгой-то дороге. Да мало ли… Но ни я, ни она как-то не сумели столковаться. Видать, майский ледок еще не растаял в наших отношениях. Хоть и жаркое лето стояло…

Дина поехала с Машей. А я с Ленькой. Но мы, конечно, всегда будем неподалеку, вчетвером, бригада-то одна — Мирон Мироныча.

Лошадей делили долго. Нужно никого не обидеть: чтобы у каждого были и силачи, и которые пожиже телом, — поровну. В конце концов и нам с Ленькой достался эскадрон.

Первым, конечно, был битюг Геркулес… Он до того устрашающе огромен, что сначала-то мы боялись даже смотреть на него, не то чтоб подойти. Ну — лошадь. Прямо паровоз, только трубы не хватает. И не черный, как локомотив, а такого, знаете, цвета гриба-волнушки, нежного… Грудища у Геркулеса шириной с русскую печь, а ноги — как солидные еловые комли, и даже будто смоляная короста кое-где засохла, впрямь как на ели.

Поразил нас, крестьянских детей, огромный, круглый, гладкий Геркулесов зад с глубоким желобом сверху, над позвоночником. Мы выливали в этот желоб по котелку воды, и вся она задерживалась там, как озерцо, пока Геркулес не переступал с ноги на ногу. Вот это коняга…

Вот бы поставить его теперь же лес вывозить! Он бы один половину плана дал на моем участке… И смутная тревога прошла внутри — не ослабнет ли в дороге Геркулес, не растеряет ли огромную силу? Такому-то великану сколько еды нужно…