Работал я хоть и легко, но обдуманно. Очищая бревна, на каждом сбоку оставлял по большому суку, чтоб за него легче было ворочать бревно. Как рычагом. Вижу, Марину этот мой прием удивил, сама додуматься не могла…

— Одолел, лешак рогатый! — наконец-то сдалась моя противница. И даже топор бросила. — Потом доделаю, дай отдышаться, упарилась с тобой вся…

Смуглое лицо ее порозовело и еще симпатичнее стало. Я даже подумал: сама старая, а лицом еще ничего, как девушка.

К Шуре Рубакину мы подошли вместе.

— Ну, как новый мастер, Марина? — спросил Шура, прищурившись. — Признаешь мастера?

— Куда ж мне деваться? — развела руками Марина. — Признаю… И где это он успел так наловчиться лес валить?

— Уж наловчился… Вот, благодари за науку, — сказал начальник.

А Марина вдруг повернулась, пристально посмотрела на меня, на Шуру, на напарницу свою. И вдруг низко поклонилась мне.

— Спасибо тебе, мастер, за науку. И черт бы ее драл, такую науку! Ты, Шура, не всю правду про меня сказал, не всю. Не одних я баб лучше работаю, и мужик не всякий быстрей моего пилит, так ведь?

— Это так, — подтвердил Рубакин.

— Так вот, спасибочки, мастер, что обставил меня! Что бабой, а не лесорубом дал ты мне себя сознать. Вот! А то уж думала, сильней меня и нет никого на делянках…

Шура крякнул, засмущался, похлопал меня по спине:

— Одевайся, Федя, весь потный стоишь. Прохватит… Н-да. Ну, давай лес принимать…

Затем мы с начальником вместе приняли у женщин лес.

Этот день показался мне с неделю, такой длинный. Как домой вернулся, сразу свалился.

Конечно, устал я не от того, что сосну вперегонки свалил. Это я так перенервничал первый день мастером. И обошлось сегодня без лишних разговоров, ничего обошлось, а все равно… Правда, сегодня начальник со мной ходил, лес принимал, может, потому и обошлось, никто ничего не высказал.

Повалялся я чуть, встал. Надо работу вальщиков посчитать. Надо на каждого человека табель завести. А скоро и десятник придет, притащит цифры по вывозке да сколько людей работало и сколько лошадей. Все это я должен объединить с лесозаготовкой и составить сводку по участку.

Ну, по сводкам-то я уже мастак!.. Но работы тут хватает, и счетной, и другой всякой беготни: лес принимать, наряды выписывать, да и отвечать за весь лесоучасток, в котором одних трудящихся — душ шестьдесят, не считая лошадей и всякого там имущества…

Как-то я управлюсь со всем этим… Не облысеть бы от забот.

Так… ну, пора бы уже десятнику быть. Это теперь мой ближайший помощник, десятник. Или, правильней, десятница. Она девушка, мне ровесница. Ну, может, на год постарше.

Давеча на нижнем складе Шура Рубакин посмотрел на нас и говорит: «Не аппарат у меня, а детсад!» — и засмеялся.

В дверь постучали. Несмело так… Десятница.

— Да-да! — сказал я и положил локти на стол. Солидным голосом сказал, руководительским. Даже сам удивился, откуда вдруг такой голос выскочил.

Вошла Дина, робко спросила с порога:

— Можно?

— Заходи, Дина, заходи! — почти закричал я, забыв сразу, что я руководитель, и почему-то опасаясь, как бы она не ушла.

— Вы сведения просили… к восьми часам… Я принесла… Вот, — сказала Дина.

— Да?.. Хорошо… — я опешил, растерялся и сразу запутался. Никто еще никогда не называл меня на «вы». «Вы просили сведения…» Ведь это я — «вы». Вот так штука… Это куда же я вскарабкался… И приятно мне, и стыдно. Она меня на «вы», а я, скотина, тычу ей бессовестно… Я сам должен был, первый, ей «выкнуть»… Хреновый из меня мушкетер…

Вон Шура Рубакин, побольше моего начальник, а со всеми на равных… Ни у кого не просит и не требует, чтобы величали его… А ведь у него еще и орден…

— Дина, вы это… садитесь… Может, разденетесь… тепло здесь… натоплено…

— Спасибо, ничего…

— Я поговорить хотел… да… Вы ведь тут давно, вы лучше знаете… Квартальный-то план одолеем ли? Как бы вывозка не подвела? — Мне очень трудно говорить с ней, я ее стесняюсь, и главное, мне очень непривычно говорить с ней с высоты своего нового положения — положения мастера. Поэтому разговор у нас и производственный, очень знакомый, и в то же время — непонятно напряженный.

— Не знаю… — говорит Дина, — лошади уж больно уходились.

Ей жарко, она снимает с головы простенькую серую шаль. Из-под шали у нее водопадом рушатся длинные, до пояса, волосы. Никогда еще я не видел таких волос! Они — цвета ржаной соломы, поспевшей в хороший год, только вьются и будто просвечивают. Личико у Дины круглое, коротконосое, чистейшей белизны, может, немного прихвачено морозом да ветром. Пухлые губы алеют на этой белизне клюквой на снегу. Руки у нее молочно-матовые, и сквозь тонкую кожу видны голубоватые прожилки.

Я смотрю на нее, а она глаза опустила и ждет, чего я еще скажу. А я молчу, как балда. У меня все производственные слова вышли начисто, хочу — и никак сообразить не могу, о чем же еще можно сказать. От тишины уже в ушах звенит. И не хочется мне вообще ничего говорить. А говорить Дине другие слова, кроме производственных, у меня никакого права нету.

— Сена не хватает лошадям, да? — говорю я, и самому противно, и голос мой качается: Дина — это Дина, а при чем тут сено?..

— Не хватает, — вздыхает Дина. — С осенью не сравнить, до того уходились лошади-то. Кубометровый воз еле дергают с места.

Голос Дины тоже напряженно вибрирует, и дыхание вроде бы мешает разговору. А она-то чего? Тоже волнуется? Или такая уж у нее мода?

Мы сидим друг напротив друга, я с одной стороны стола, она с другой, и пыхтим, как температурные… Взгляды наши молнией встретятся, а потом также, молнией, разойдутся. Дина как легонечко присела на самый краешек табуретки, так и сидит, готовая в любую минуту вскочить. Или — вспорхнуть. Будто боится чего в моей комнате.

— Какие толстые книги вы читаете, — говорит Дина.

Ну, слава богу, она сама ушла от сена и лошадей…

— Можно посмотреть? — спрашивает она.

— Конечно, можно! — почти заорал я, обрадовался, поспешно придвинул ей стопку своих книжек.

Дина протягивает руку, рукав кофты высоко задирается, и глаза мои бесстыжие словно прилипают к нежно-белой ее руке. И ничего не могу с собой поделать.

— «Три мушкетера», — читает она.

— Да… А вы… тоже любите читать? — спрашиваю я, только чтобы не молчать.

— Редко… и некогда все… И книжек хороших нету.

— А о чем вам больше нравится?

— Мне? Не знаю… О приключениях, наверное…

— Так вот она самая о приключениях и есть! — радостно говорю я. — Берите, если не читали!

— Такую толстую! — пугается она. — Мне и за год не одолеть.

— Одолеешь… — я не заметил, как сбился с вежливого тона. И она вроде не заметила. — Ты только начни, а потом не оторвешься, — уговариваю я. — Ночами будешь сидеть. Я эту книжку с любого места открываю — и готов, за уши не оттащишь…

— Такая интересная? — сомневается Дина. — Тогда возьму, а?

— Бери! Об чем речь! — радуюсь я.

Она взяла книгу и ушла. Вот и хорошо, а то я, наверное, умер бы от стыда и неловкости. Только познакомились — и сразу о лошадях, да сене, да кубометрах. Будто больше говорить не о чем… Сил нет — говорить с Диной о сене. Хотя, конечно, она моя подчиненная, и говорить об этом все равно придется. Ну, там хоть не в первый день…

Спать я улегся за полночь. Примерно. Часов у меня не было, Рубакин обещал на днях ходики с гирей достать.

Лежу я в темноте, и передо мною снова дневные картины раскручиваются, словно знакомое кино смотрю. Вот черные глаза Марины пронизывают меня насмешливо. А над верхней губой этой бабы-яги даже усики чернеют. Я вот без пяти минут мужик, а у меня и таких пока нет. Не то чтоб я Марине завидую, а так… Странно как-то.

А вот в глубоком холодном кострище сидит носатый, узколицый парень и виновато оправдывается перед Рубакиным: «Хуч вбей, пан начальник, а не можу я больше. Не можу я норму вытягнуть. Мочи не достае…» — «Да ведь, чудак, с половинной-то пайкой ты вовсе дойдешь!» — сердится Шура. «А все един конец, пан начальник», — печально улыбается человек. На него смотреть не хочется, до того он исхудал, до того он… Ну, как бы сказать… безжизненный… «Сдохнешь ведь совсем», — уговаривает Шура человека, но тот головой только качает и улыбается, как-то расплывчато улыбается, и нехорошо у меня на душе от его улыбки, нехорошо, даже звенеть начинает внутри, тоненько так звенит, и больно.