От Дининого письма, от ее фотокарточки, от поцелуев в девять нулей нога у меня зажила скоро, скорее, чем думали. Теперь более осмотрительно стал лазать по танку. Как говорится — на ошибках учимся.

Часто нас наряжали в караул, объекты охранять.

Обычно мы стояли у склада боеприпасов. Пост находился в стороне от гарнизона, в сосновом лесу. Мало ли чего может случиться — все-таки снаряды, — надо как-то обезопасить и людей и технику. Надо, конечно. Однако стоять там часовым, особенно ночью, не очень-то сладко.

Территория охранялась большая, и поэтому на пост назначили двоих — часового и подчаска. Два часа стоишь, затем смена, два часа бодрствуешь в караульном помещении, потом два часа спишь, и снова на пост. И так — сутки…

В десять часов вечера нас — помкомвзвода Разумнова и меня — разводящий привел на пост. Сержант — за часового, я — за его подчаска. Мы оба хорошо знаем, кому до какого места охранять, до какой черты можно доходить во время патрулирования.

— Ты, Мелехин, смотри, в темноте-то не бабахни в меня заместо диверсанта, — вполне серьезно предупредил меня Разумнов. — Мало ли что почудится…

С тревожной душой я встал на пост, про который ходили всякие легенды… Вот небольшой «грибок», где можно спрятаться от дождя. Там же, я знаю, торчит кнопка сигнализации в караульное помещение. У грибка Разумнова есть даже и телефон. А вот здесь — траншея. Если вдруг какое нападение, надо успеть нажать на кнопку звонка, поднять тревогу, а самому вскочить в траншею и завязать бой…

Темно. Территория склада, с целью маскировки, едва-едва освещена. Где-то недалеко, совсем недалеко — стоят бывшие наши союзники…

А что, если именно в сегодняшнюю ночь, когда я стою здесь, кому-то вздумается совершить диверсию, взорвать склады? Кроме скрытых врагов, хватает еще недобитых фашистов, которые смертельно ненавидят нас за свое жестокое поражение. Долбанут из-за сосен фаустпатроном по складу, и — поминай как звали, костей моих не соберут…

Моросит дождь, сыро и темно. Тревожно. Я внимательно осматриваю сигнализацию, прикидываю, как при случае поскорее сигануть в траншею. Ощупываю прохладный диск ППШ — хорошо ли он замкнут со стволом. У меня на ремне висят два запасных диска. Столько же дисков у Разумнова, кроме того у него еще гранаты-лимонки.

Озираясь вокруг, медленно хожу туда и обратно. Шумит ветер, сосны словно бы устало жалуются на судьбу… Здешние сосны отличаются от наших, более сучкастые они, какие-то неровные. И ягеля нет, одна трава в подножии. Ох, милый ягель-беломошник! Когда-то я снова увижу наши светлые боры? Когда-то снова буду бить глухаря по-над ручьем… да собирать ядреные белые грибы?!

Жутковато мне. Откровенно говоря: побаиваюсь. Как ни стараюсь взять себя в руки… боюсь.

Как зарождается в душе человека страх? И зачем? Или природа тоже с умыслом создала его? Может, для того и создала, чтобы мы, очертя голову, бездумно не лезли куда не следует?..

Я захожу в траншею. По грудь она. Плюс — бруствер. Можно положить при стрельбе запасные диски в нишу. Стою в траншее и напряженно всматриваюсь в темноту. Автомат держу на изготовку, снял с плеча…

Всего четыре года прошло с окончания такой страшной войны, и вот опять уж надо оберегаться. Вчера союзники, сегодня…

А ежели разобраться — чего им делить с нами? Чего бы им не жить, как и мы? Куда только смотрят там трудящиеся классы? Пролетариат?.. Почему тянут с революцией? Ведь пишут же газеты — и голодают люди, и безработица постоянная, а чего терпят?

Теперь все эти вопросы меня особенно волнуют. Может потому, что стал за мировой политикой следить, от корки до корки читаю всякие речи, что в ООН произносятся. Однажды, выбрав момент, я даже спросил у лейтенанта Тузикова — дескать, почему в Англии и Америке так долго революции не совершают? Он было опешил от неожиданности, потом засмеялся: «Наверное, потому, что плохо марксизм изучают, Мелехин».

Многое мне надо еще понять, ой — многое.

Как медленно тянется время… Посветил фонариком на часы, — только один час прошел. Может, пойти поговорить с Разумновым? Подобно кошке, мягко и осторожно ступаю я по ровной площадке перед складом. Какую-то неясную тень замечаю в темноте. Кто это? Разумнов? Иду потихонечку дальше, тень медленно приближается. Слышу: «Стой! Кто идет?!» Я сказал в ответ пароль. А когда совсем приблизились к разделяющей нас черте, сержант спросил:

— Ну как, Мелехин, не скучно?

— Да есть, — говорю, — немного.

— Ты не расслабляйся. И о постороннем не думай, особенно о доме и девках. А то совсем забудешь про пост.

— Думы-то не остановишь, товарищ сержант…

— Ну ладно, иди давай к себе, нельзя болтать на посту.

Расходимся.

На той стороне, в десятках километров от нас, может, у такого же склада тоже стоит часовой. Такой же молодой, как и я. Может, тоже нас побаивается. И наверно, не по-хорошему о нас думает. И обо мне в том числе. Ведь я для него — человек другого мира. И его обо мне по-своему думать научили…

Интересно, наступит ли когда на земле такая жизнь, когда людям не надо будет бояться друг друга. Не надо будет вот так, посередь темной ночи, охранять начиненные снарядами склады. Даже не надо армии создавать. Ведь если уж прямо говорить, во всемирном-то масштабе — сколько людей в армиях занято… А они могли бы и хлеб растить, и лес по рекам сплавлять, и машины всякие изобретать…

До чего же медленно тянется время! Никогда не думал, что это так долго — два-то часа…

В учебном у меня, конечно, появились новые друзья: как не появиться, если рядом спишь и ешь, всякое дело вместе делаешь. Наших, коми, немало было. Из них я больше всего ладил с Германом, но он не в нашей роте — учится на механика-водителя.

Иногда ко мне приходили Олеш и Пикон. Они сообщили мне о Миколе — оказывается, служит он на продовольственном складе и чрезвычайно этим доволен. Даже, говорят, округлился заметно. Значит, попал-таки Микол в жизни на свою стезю. Не зря, видно, в хвостовой караванке вешал замок на своей тумбочке…

Олеш и Пикон тоже на службу не жаловались.

Олеш, щуря озорной свой коричневый глаз, даже похвалялся, что и тут успел снюхаться с одной кралечкой. Дескать, — во! А еще, говорит, пять раз бегал в немецкий городок за шнапсом. Если, говорит, желаешь, то и тебе могу притащить…

Смотри, говорю Олешу, очень-то не дури, не расходись: за такие делишки и под трибунал недолго…

А ничего, говорит Олеш, не попадусь!

Ну, Олеш! Привык он к вольнице, к гульбе, к девкам… в безотцовщине-то с молодых лет, втянулся… А ведь если и дальше так пойдет, рано или поздно достукается парень…

— Ты бы лучше почитал, если времени у тебя много, — пытаюсь уговорить я товарища.

— Федя, — хохочет Олеш, — хватит и одного книжника, тем более я тебе полностью доверяю…

Поговори с ним.

Пикон при штабе состоял.

— Мускэс оз зырт, печенку не трет, — ухмылялся Пикон во всю свою лопоухую физиономию.

Бывал уже Пикон и на охоте. И, говорит, пристрелил кабана. Всякого зверя видел и ловил в лесу, но живого поросенка — никогда. Хотя кабан не совсем поросенок — какой-то весь волосатый, щетина темная и морда — узкая, длиннющая… Там, в лесу, и съели, небольшой был кабанчик. Продели на крутящуюся жердину, повесили над угольями, и очень хорошо прожарился…

— Вот жизнь пошла у Пикона! — Олеш даже губы облизывает.

Я слегка завидую землякам, но стараюсь замять в душе это чувство: ведь я сам выбрал для себя службу, и впереди у меня своя дорога, нельзя чураться судьбы.

А из курсантов своей роты я сдружился с Колей Акуловым. Он тоже северянин, из Архангельска — смуглый такой парень. И по характеру спокойный, ровный. Не кипятится по пустякам.

Мы с Колей понакупили в военторге толстых словарей и, чтобы поскорее втемяшить в свои головы побольше умных слов, стали выписывать их в специальные тетради — бесконечными столбцами! — а потом всякими мудреными словами начали письма друг другу писать. Кое-что попадало и в письма к Дине…