Потом стреляли. И тут молодые коми-солдаты все отличились. Ведь в каждом нашем деревенском доме ружье, и пацаны с детства приучены. Пикон, тот посылал пули только в десятку. Охотник…

Но зато на турнике Пикону приходилось тяжко. Он и ногами дрыгает, подтягиваясь, и всяко ловчит, но — никак не получается, слишком много мослов да требухи. А мы, конечно, смеемся!.. Нескладеха…

Были и брусья, и коварный «конь», обтянутый черной кожей… Новичков почти всех пугает этот «конь». Вокруг него множество трагикомедий разыгрывается. То руки выбросишь слишком близко и жмякнешься задом на круп, то, неожиданно испугавшись, грудью долбанешься об самый торец, а то и просто, со всего разбегу, трусливо увильнешь в сторону.

Многих сбрасывала с себя эта упрямая, своенравная лошадка!

Но суров армейский закон. Не можешь — работай самостоятельно: прыгай, скачи, кувыркайся!

Нельзя быть размазней, не положено.

То был курс молодого бойца, еще один курс в моей жизни…

А потом пришел день присяги.

С утра белоснежные подворотнички подшиты к гимнастеркам, пуговицы золотым блеском горят, в ременные бляхи, как в зеркало, глядись. Даже серые кирзушки — и те сияют, что офицерские хромовые…

Выстроились перед огромной казармой новобранцы. Теперь уже прямой, как струна, линией выстроились, не как раньше — слабо натянутой веревочкой… Во всей округе яркое солнце, недавно прошли метели, и чистый снег блестит по-весеннему. С железной крыши казармы несмело сочится капель, привнося в общее настроение великое и вечное торжество весны.

— Сми-ирно! Равнение на середину!

Гремит оркестр. Дежурный с красной повязкой на рукаве, приставя правую ладонь к козырьку, отчаянно рубит отменным строевым встречь высокому начальству:

— Товарищ полковник, личный состав для принятия воинской присяги построен!

— Товарищи солдаты! — вдохновенно обращается к нам грузный полковник в каракулевой папахе. — Поздравляю вас с выдающимся днем в вашей жизни!

— Ур-ра! — дружно кричим мы в ответ, до бисеринок пота на лбу кричим, раскатами.

И зазвенели голоса молодых солдат перед строем:

— Я, гражданин Советского Союза, принимаю присягу и торжественно клянусь!..

— Клянусь!..

— Клянусь!..

Сияет солнце в нашу честь. Теперь мы становимся полноправными солдатами.

С этого момента ложится на нас вся ответственность за безопасность Родины.

Дня через два поезд уже мчал нас на юго-запад. Говорили, что везут нас куда-то за границу.

Одни северяне собрались в длинном эшелоне — коми, архангелогородцы и вологжане. Довольно долго мы стояли в Бресте. Успели увидеть крепость. Вернее, то, что осталось от крепости. Здесь мы узнали, куда едем. Оказалось: туда, откуда на всю Европу, на весь шар земной выплеснулась страшная, мутная сила…

Широко пересекали Польшу. Нас, конечно, не очень-то выпускали из теплушек, но и из вагонных окошек видели мы, как искромсала и измочалила война эту страну. Полуразрушенные села, пустующие земли, множество ребятишек — да и не только их! — просящих у нас хлеба…

Потом переправились через Одер и в городе Франкфурте тихо и мирно въехали в Германию.

Надо ли говорить, какими пытливыми глазами, с каким настороженным сердцем смотрел я вокруг. Ведь это — Германия! Из-за нее погиб мой отец. Из-за нее же безвременно умерла мама. Вдребезги разбилась наша семья. И сколько еще семей!

И страшно было видеть, как здесь вовсю полыхает живительная весна, как кипят белым цветом яблони и нарядно алеют розы. Дома, одно-, двухэтажные, островерхие, каменные, как рыбьей чешуей, тщательно крытые красной и черной черепицей, — дома эти утопают в цветущих садах. На окнах, на балконах, нежась в весеннем тепле, красуются цветы, цветы, цветы… Все вокруг ласково и мирно, и просто не верится, что совсем недавно отсюда мчалась на восток железная сила, чтобы громить города и веси и убивать, убивать, убивать…

В городе немного разрушенных зданий, только почему-то иные дома совсем черные, словно опалили их. Может, огнеметы оставили свой след…

До пересадки на другой поезд нас сколько-то продержали на привокзальной площади. Немцы спокойно идут мимо нас, рослые и поменьше, но больше, пожалуй, высоких.

Блондины идут и темноволосые, и вроде бы добродушно, даже привычно поглядывают на нас, молодых солдат. Немки, которым, видать, за тридцать или около того, после войны успели округлиться, безмятежная улыбка играет на их лицах, они охотно отзываются на шутливые расспросы наших ребят. И вообще — немки мне сразу же показались веселыми, смешливыми. Мы опять ехали.

Небольшие городки остаются позади, села. Все дома каменные, ровно оштукатуренные, под черепичной крышей. Словно грибы-красноголовики стоят среди садов. На ровных, нешироких пластах полей уже пашут, изумрудно зеленеет озимь…

Южнее Берлина пошли довольно обширные сосновые леса, что меня немало удивило. И местность холмистей стала… Леса ровные, наверное, посаженные. Конечно, не сравнить с нашими сосняками, которые рвутся в небо на великолепных борах-беломошниках… Но уж и то хорошо, что сосны-то здесь тоже растут, все не так тоскливо будет служить в Европе.

Привезли нас в танковую дивизию, которая широко расположилась в смешанном сосново-дубовом лесу. Дороги из тесаного камня, трехэтажные каменные казармы, и парки для танков с теплыми боксами, — все это в свое время еще фашисты построили, когда к войне готовились. Казалось бы, все предусмотрели — и отличные дороги, и прекрасные лагеря, только вот в характере народа, на который напали, ошиблись.

Нас, новое пополнение, разбили по разным полкам. И тут мы в конце концов попали в столовую. А надо прямо сказать: к тому времени мы были голодны, как весенние волки. Да и немудрено, ведь ехали-то все на сухом пайке, от Белого моря до центра Европы. Да и в Архангельске, пока проходили курс молодого бойца, не успели нагулять жирка.

Мы зашли в столовую, когда там заканчивали обед старослужащие. Почти все они с боевыми орденами и медалями — значит, воевали, хотя и не намного нас старше. С черными погонами все — танкисты, длинноволосые, некоторые даже тоненькой сеткой обтянули шевелюру. Весело гогочут за столами. И даже корками хлеба кидаются, окаянные… И на нас глядят с величайшим любопытством, как на выходцев с того света. Они, конечно, рады нам — мы ведь наконец-то заменим их.

Без всякой команды вышли они из столовой, а мы глазам своим не верим — половина еды осталась на столах! Едва тронутые тарелки с супом и кашей, огромные куски белого хлеба… Ну, живут!..

Командиры не хотели сажать нас за неубранные столы, но мы будто и не расслышали их окриков — ноги сами невольно отшатнули нас к обильным столам, а руки — стыдно, но не до стыда тут — потянулись к ломтям. Все-таки в нас глубоко еще сидело военное неравнодушие к хлебу, да и в пути мы очень изголодались.

Нам принесли по огромной тарелке жирных щей, с плавающими поверху ошметьями сала. Принесли каши и белые батоны. Ну, братцы, если и дальше так пойдет, ну и служба будет.

Потом нас снова построили и прямо-таки огорошили: дескать, сам полковник, командир полка, лично будет знакомиться с нами. Не бойтесь, предупреждают, это такая у него привычка с войны — каждого нового человека, прибывающего в часть, хоть офицера, хоть солдата, должен он сам увидеть да словом-другим перекинуться.

Построились мы на гулкой дороге из тесаного камня, перед большой казармой, похожей на букву «П». В одних гимнастерках стоим. Тепло.

Полковник не спеша подошел к нам. Еще молодой командир-то, может, и сорока нет. Огромного роста, плотный детина, как только и в танке-то умещается! Остановился он возле правофлангового Пикона. Почти как два близнеца они, ростом-то.

— Добрый солдат вырос. Чем занимался дома?

— Я?.. — Пикон явно растерялся от такого обращения столь высокого начальства. — Охотник я, товарищ полковник…