Кто не тянет норму, хлеба получает только пятьсот граммов. Кто выполняет норму, тому дается еще полкило, по дополнительному талону.

Шура Рубакин сказал, что дополнительные талоны я должен сам раздавать каждый вечер.

— Выполнил человек норму — выдавай, а не выполнил — пусть кладет зубы на полку…

Шура старался говорить это резко и зло. Но то, что он говорил, никак не вязалось ни с лицом его, ни с голосом, который никогда не мог звучать жестко и сурово. Голос у него от рождения тонкий, почти детский. Я подумал, что Шуре теперь легче будет, и он радуется — хоть не все талоны выдавать придется, мне отдал половину…

— Ты их, доходяг, больно-то не жалей, — говорит Шура, а я чувствую: не то он говорит, что думает, не то. Другое он думает, другое. Он ведь не злой, он просто понимает, что никак по-другому нельзя, никак…

— Ты их жалеть начнешь, вовсе никакого плана не сделают, — ты это, Федя, учти. Жалостью сейчас ни бабу, ни мужика не проймешь. Сейчас, брат, строгость нужна. Война, там, в окопах, того не слаще. Сам был, знаю. Там люди тыщами падают. А у нас хоть голодно — однако не стреляют по тебе. А что надрываться приходится, так всем тяжко, не можем мы себе послабления делать. Пока гадов не прижмем вконец, никому отпуска нет. Ты это, Федя, учти. Ты молодой, тебя на жалость потянет — и увязнешь в жалости, по пояс, не выбраться… Жалеть — это, брат, не то, это человека ослабляет. И того, кто пожалел, и того, кого пожалели. Это, брат, проверено, ты, Федя, это учти…

Это я, конечно, учту, но все равно знаю: теперь самой для меня тяжкой долей будут эти проклятые допталоны на хлеб.

И никак не уходит из глаз этот поляк. Может, и неплохой человек, просто слабый очень. Есть такие — могут, но придуриваются. Этот не похоже… Надо присмотреть за ним, если и правда — хороший человек, можно когда и помочь дерево ему свалить, топором помахать… Пусть как-нибудь до нормы дотянет, а хлеба будет побольше есть, смотришь — сил наберется и сам норму возьмет.

Я-то сейчас нормально заживу, мастеру килограмм хлеба дают. Дома картошка еще не вся, братишки посылают мне.

А лошади и в самом деле ухайдакались, видел… Полчаса качаются, скрипят, пока тронут воз. Крику там, мата!..

А что будет, если мой участок не выполнит квартальный план? Конечно, под моим руководством недолго будет сработано — какой-то там месяц… Но разве это учтут? Война ведь идет!..

Завтра надо померекать, как бы квартальный сделать. С Шурой обговорить… с Диной…

Славная девчонка. Надо же, какие у меня подчиненные, — заглядишься…

Неужели она вот на этой табуретке сидела, на которой сейчас мои штаны положены? А имя-то какое — Ди-на… Вставить одну букву, будет Диана… Была такая богиня у древних, из истории помню. Богиня охоты. Я вот на охоту ходил за глухарем, сколько всего было, и страху натерпелся… А богине-то хлопот, с моим глухарем не сравнить… Гляди-ко, девушку тоже назначили на трудную должность…

Я лежал и думал про Диану, богиню охоты, и незаметно уснул.

Во сне Шура Рубакин грозил мне пальцем: «Не жалей богинь, Федя, не жалей богинь, нечего их жалеть…»

К этой паре я всегда с удовольствием ходил принимать лес, к мужу с женой: Юлию Шварцу и Маргарите Беляевой. Говорили, что они еще не расписаны, он у Риты второй муж, а первый на фронте погиб или пропал. Им еще и по тридцати нет, оба рослые, красивые, как их имена.

И ухватки у них другие, не деревенские, и слова, и все. В общем, с удовольствием я ходил к ним, интересно мне было.

Особенно привлекал меня Юлий — своим орлиным носом и гордым лицом. Приходил на память римский император Кай Юлий Цезарь, мы его в школе проходили. И в «Спартаке» о нем написано… И думал я, вот, и этому Юлию, который Шварц, не лесорубом бы быть, а кем другим, повыше…

Но и лесорубил он неплохо, рубил и пилил легко, норму они всегда выполняли и получали по кило хлеба на каждого. А потом я узнал, что они держат еще и козу: какое ни есть, а молоко, приварок.

Ко мне с первого дня они отнеслись ласково, как к своему, и не подтрунивали над моей молодостью. И вообще, у них на делянке всегда было как-то уютно, по-домашнему.

…В тот день я завернул к ним с утра, потому что накануне вечером не успел принять их лес. Ночью выпал снежок и плотно облепил бревна. Бегаю я от одного бревна к другому, меряю толщину мерником, графитом пишу на торце диаметр и сортимент — пиловочник, шпальник, рудстойка, пропсы, балансы и так далее. Потом на глазок оцениваю длину бревна (опыт — на глазок!), в уме считаю кубатуру (в уме!) и отмечаю на своей доске. Объем бревен тоже сидит в памяти. А у которых бревен затрудняюсь определить объем, гляжу на таблицу, она у меня выписана с левой стороны доски.

А еще у меня есть тяжелое клеймо, с моим личным номером. Этим клеймом я долбаю каждое бревно с комля. Уж будут знать, кто принимал, что не так — не отвертишься.

А интересно, когда привыкнешь… Кажется — весь лес тебе знаком. И деревья, как люди, очень разные, а бывают очень похожие. Вот это бревно я как будто уже видел. В точности такое видел, недавно, у меня уже не только на цифры память, у меня теперь на дерево память. Помню, тогда еще подумал, если гладкое — можно палубником взять. А оно косослойным оказалось, и принял я его пиловочником первого сорта… Вот, в точности, такое же на удивление толстое. Если и это косослой будет — ну, прямо близнецы, один ветер их крутил, под одним углом росли. Я обмахнул со ствола снег. Косослой… Надо же… ну — в точности…

Да нет, я замечтался, не может такого быть. Я его принимал уже… Может, замаркировать забыл — в спешке? Клейма не видно…

А ну, вдруг на другой стороне клеймо, — я перешел и посмотрел второй отрезок этого дерева. Тоже нету. Неужели мне показалось? Да нет же, хорошо помню! Что ж я, себе уже доверять не могу? Такое дерево больше кубометра потянет, я запомнил…

А Юлий с Маргаритой работают себе как ни в чем не бывало. Что же делать? Спросить их? А если я на память понадеялся и ошибся? Напрасно обижу хороших людей, и себе день испорчу.

Я пошарил глазами вокруг, — второго такого дерева не увидел. А вчера ведь с этой делянки не вывозили лес, это я точно знаю.

Руки замерзли… Я, растерянный, ткнулся ко вчерашнему костру, палкой ковырнул толстый слой золы. Изнутри тотчас обдало притаившимся жаром.

А что это за кругляш выковырнулся из золы?

И вдруг — меня как стукнуло! Юлий отпиливал мою маркировку с бревен! И потом второй раз сдавал тот же лес… И вот, один кругляш не успел полностью сгореть, рано я пришел сегодня, раньше обычного…

Вот, оказывается, чем занят Юлий-то мой Цезарь… Конечно, для бревна пяток сантиметров не потеря, а Цезарю повторные кубометры идут… Вывезем с делянки воз, а запишем два. А весной, когда сплавщикам сдавать — обыщемся этих кубометров: по счету все правильно, а леса нет…

Ясное дело, он с выбором обманывал, не все бревна второй раз сдавал, иначе быстро поймают. Но — кто его знает сколько…

Выкатил я эту шаньгу недогоревшую на видное место и позвал парочку: мол, перекурим, братцы… А сам думаю — как увидит Юлий шаньгу, так я и пойму: прав я или придумал все…

— Принял уже? — спросил Юлий, отряхивая с валенок снег. — Я думаю, норма будет.

— Будет, — сказал я спокойно, как только мог.

Маргарита подстелила еловых лап по краю кострища, и только хотела присесть — вдруг увидела кругляш. Сразу будто замерла, глаз не может оторвать от деревяшки обугленной. Потом как ни в чем не бывало хотела положить кружочек под сиденье, будто для удобства…

Ах ты, досада какая, хотелось мне, чтоб Юлий первый заметил, интересно, как бы он крутился… Досада какая… В такое дело красивая женщина путается.

— Погоди, Рита, — говорю. — Дай-ка мне этот кружочек.

— Зачем? — голос ее дрогнул, но все же протянула она мне обугленную шаньгу.

Юлий смотрел на меня напряженно и молчал.

— Чегой-то вы, — говорю, — тайгу отапливаете такими штуками? Силу зря бьете, аккуратизм разводите?