Вообще-то наши девки широки в спине и крепко сшиты — будто специально для тяжелой лесной и крестьянской работы. Зина маленько отличается — она поизящнее, словно на городской манер скроена, и опыт по любовной части, наверное, есть — все ж ей почти двадцать два, на целых пять лет старше.
Нет, невозможно читать. Поворачиваюсь на другой бок, сую книгу под голову и притворяюсь спящим. Но какой там сон! Лежу и, зажмурившись, думаю о них обо всех — сразу. О Дине, о Марине, о Наташе из Лукабанядора. И о Зине — тоже. Всякая была по-своему хороша, и как это странно получается — кажется мне, что каждую я любил всей душой. Особенно — Дину. Думал, жить нельзя без Дины. А вот — живу… А теперь еще Зина. Как же так? И ту люблю, и другую люблю. А в книгах пишут, что настоящая любовь бывает только раз.
Что думает теперь обо мне Дина?
Помнится, как прослышала она, что тетки хотят женить меня на той девице из соседней деревни, так письмо прислала. Я это письмо теперь как стихи помню, сто раз перечитал…
«Я так и знала, Федя, что ты со мной не по-доброму поступаешь. Как увидишь хорошие ножки, так все старое забываешь, все-все… Безразлично тебе, мучается ли девушка, которую теперь ты бросил, которой говорил такие слова. И не только слова. Или ты не своей головой живешь, или как? Но ничего не поделаешь, человека, видно, трудно изменить, какой родился, такой и помрет. Желаю тебе хорошо поживать с Евдокией, а мы уж как-нибудь. Эх ты, мушкетер…»
После того письма я вусмерть испугался вдруг, что может Дина оказаться с кем-то другим. Испугался, а ответить ей не сумел. Только, может, тем и ответил, что не поехал свататься и не женился.
Интересно, что она подумала, когда прослышала, что свадьба расстроилась?
А тут вот, напротив, — Зина лежит, и видна мне ложбинка под ее шеей. Стараюсь я не смотреть на нее, но… оказывается, я уже лицом к Зине повернулся. Когда только и успел…
Слышал я, избранник ее погиб на фронте. А тут, среди нас, нет ее ровесников-парней: кто с войны не пришел, а кто еще в армии дослуживает… А время идет, и мы, которые помоложе Зины, ищем своих подруг и своих друзей, и пять лет разницы между нами вырастают в такую пропасть, непомерную пропасть, аж страшно.
Идет время…
5
Еще когда плыл я на плоту, заметил, что после села Грива чуть ли не на сто километров пусто на берегах. И берега мрачноватые, лесистые, темные. Но зато половодье здесь меньше оставляет леса, берега покруче и леса подступают вплотную к воде. Потому после Гривы мы своей хвостовой караванкой неплохо прошли, почти не задерживаясь. А затем Сысола принимает в себя Тыбью, Сысола ширится, и снова начинаются луга. Отсюда, вниз по течению, сел много. Значит, здесь и будут приставать к нам новые люди, подмога, которую начальник караванки обещал.
Как-то вечером сидел я на берегу, прохлаждался после ужина, любовался рекой, смотрел на сияющую в закатном солнце луковицу Палаузской церкви. Подошла Тамара, одна из девушек моей бригады. Она, пожалуй, самая хрупкая из наших, или, лучше сказать, — самая миниатюрная. Хотя не скажешь, что хилая — нет, и ловкая, и лицо румяное, и волос огненный, рыжий. Тамара посмотрела туда-сюда, убедилась, что никто не следит за нами, тихонько проговорила:
— Федя, хочу тебе сказать… только ты никому… я с весны мучаюсь… грех за мной…
— Говори, Тамара, как на исповеди, как батюшке, — я почему-то настроился на веселый лад.
— Федя, ты не смейся, прошу тебя… — обиделась девушка. — Я серьезно, Федя…
— Да что ты, Тамара, не обижайся, это я так. Говори, пожалуйста, что у тебя стряслось.
— Только ты, Федя, никому… Этой весной, Федя, я на плоту плыла…
— Ты! На плоту!.. — вырвалось у меня невольно.
Тамара испугалась, рукой зажала рот, показывая, чтобы я не кричал. Потом сказала:
— Ну, конечно, я, кто же еще… только до города-то не доплыла я, под Палаузом загнало меня куда-то в лес, далеко-далеко… вроде бы на луг какой-то… Помню, ивы да кусты стояли…
— Значит, отсюда близко?..
— Да… наверно… Тогда Палаузская церковь тоже видна была…
— Думаешь, и теперь твой плот там?
— А куда ж ему деться-то? — удивилась Тамара.
— А ты никому не говорила об этом?
— Не-е… никто не спрашивал…
— А зачем же мне призналась?
— А что, Федя, не надо было? — растерялась Тамара. — Сказала вот… может, выкатать удастся…
— Пойдем, — я встал, — поищем твой плот.
— Только, Федя… ты меня вон за той веретейкой подожди…
— Что, боишься со мной рядом идти? Стыдно тебе?
— Да вот… просто разговору лишнего не хочу.
Встретились мы за веретейкой. Я снова спросил у нее:
— Как же ты одна посмела на плоту плыть? Я вроде мужик, и то, пока до города плыл, чуть не рехнулся со страху…
— Да вот уж посмела… Заместо сестры старшей… Ребеночек у нее…
Нашли мы Тамарин обсохший плот…
Большая вода завернула его внутрь полуострова, воткнула в заброшенный луг, затянутый ивой и осиной.
Тамара радостно вспорхнула на бревна, удивленно воскликнула:
— А тогда кругом вода была!.. Столько воды…
Да, водички в половодье хватает… Я посмотрел маркировку бревен: палубник. Лучше этого леса только «авиа» бывает. Четыре плитки, никак не меньше сотни кубов. Да, работки тут…
— Да как же ты сама-то выбралась отсюда? — спрашиваю Тамару.
— Да выбралась как-то… Сутки, наверное, орала тут и плакала. Никто не слышит, никто не идет. А когда слезы кончились — голова заработала: накатные бревна пустила на воду, связала с горем пополам запасными вицами, а потом, чтобы надежнее было — доски положила сверху и гвоздями приколотила. Это мама меня надоумила — гвоздей взять. Затем, сам знаешь — шест взяла да и поплыла в сторону деревни… Вот и все мое плавание… Другой раз хоть убей — не сяду на плот, тырмас — хватит!
— Теперь, Тамара, время другое, девушек на плот сажать не будут. Война кончилась… Да… но что ж все же с этим плотом делать? За день не выкатать…
Тамара опечалилась.
— И зачем только сказала я… Совестно мне, Федя, понимаешь… Я эти бревна тыщу раз во сне видела… Проснусь, лицо мокрое.
— Да ты, Тамара, славная какая, — искренне сказал я. — Ты как цветок шиповника, честное слово!
— Может быть, — согласилась Тамара. — Только ведь шиповник не только красивый — он колется.
— Ты тоже колючая?
— Колючая. Особенно с парнями. Вон, сестра моя походила с одним, а теперь одна с ребенком мается, хорошо ли?
Я попытался повернуть разговор на шутливый тон:
— Ничего, Тамара, после войны много людей понадобится… Вырастет парнишка, солдатом станет…
Тамара сверкнула на меня недобро.
— А мне, Федя, мне такого счастья не нужно… У меня другая мечта… Агрономом хочу быть, учиться надо.
Я с уважением взглянул на хрупкую фигурку Тамары. Снова подумал: «Славная какая…»
Мы довольно долго бродили по лугу, выбирая дорогу для бревен. Ближе всего до воды оказалось совсем не в той стороне, с какой мы пришли. Там, снизу, довольно далеко вклинивалась в полуостров курья, старое русло. Вот к вершине этой курьи и надо катать бревна, чтобы там выводить по курье на главное русло. Я сосчитал, шагами сколько. Получалось — триста шагов. Это был самый короткий путь для Тамариного плота. И если мы не выкатаем этот палубник — все, гнить ему здесь, пропадать и трухляветь. Никто его искать не станет.
— Ну ладно, Тамара. Как мы с тобой сговариваемся? Пойдешь сама к начальнику караванки?
— Нет, Федя, не могу я. Боюсь.
— Ну, тогда мне придется.
— Сходи… только, Федя, не говори про меня ничего…
— Ладно, не скажу. Теперь ведь не в тебе дело, а в лесе.
Поначалу хотел я поговорить о злосчастном плоте с Сюзь Васькоем, все-таки он более-менее свой человек. Поговорить да заручиться его поддержкой.
Но Васькоя не оказалось, отправили его за новым пополнением. Вот некстати. Хотя, конечно, если придут люди — это хорошо, быстрее справимся.
