— У меня, Андрей, только одна книжка с собой — «Великий Моурави», историческая.

— Знаю, Федя. Одна… Я вижу, никто больше вообще ничего не читает. Конечно, работа тяжелая, но не только в работе дело… А ты что, историческое любишь?

— Я всякую книжку люблю. В войну-то не до чтения было, с двенадцати лет мужицкую работу ломили, кусок хлеба искали, — оправдывая себя и сверстников своих, сказал я. — Нам тут, Андрей, хоть не под пулями, но тоже доставалось…

— Да я понимаю, Федя… Ты садись.

Мне и самому хотелось поговорить с кем-нибудь на несплавные темы. Мы сели на топчаны.

Я засмеялся, вспомнив, как в первом классе подарили мне за старание «Айболита», как читал я с завыванием: «…потому что без Варвары жить зверятам веселей…» Отец меня подталкивал: читай больше.

Мне повезло, школьный учитель мой поручил мне заведовать школьной библиотекой, там сотни полторы было книжек, на русском и коми языках. Ну, конечно, я все перечитал: сколько мог — понял.

— Ты, Федя, бери, если хочешь. Прочитаешь — другую возьмешь. У меня историческое в основном. Это хорошо, Федя, что ты историю уважаешь. История, брат, многому учит. И жить тоже. Для чего рождается и зачем живет человек — учит. А без такого понятия, Федя, человек — еще не совсем человек. Без понятия ты не человек, а болванка… И можно тобою как угодно крутить и что хочешь делать. Без этого понимания перед другими ты просто чучело. Ну, и корни свои знать надо. И как эти твои корни с другими корнями переплетаются… История, Федя! — Андрей взволновался, вскочил, начал мерить тесную каюту длинными своими ногами. Учитель жил в нем, и хотелось ему учить. — Видишь, Федя, что такое история… Ошибаются те, кто думают, будто с нас: с меня, с тебя — все начинается. Нет, народ тысячи лет живет… Давно все началось, Федя.

— Давно, — соглашаюсь я.

— Ты подумай только, сколько до нас с тобой поколений жило. Ты оглянись и мысленно так — выстрой за собой… Сколько там людей… позади тебя… Нас, коми, вроде и не очень много, а вот, гляди-ка, — и язык свой, и обычай, и песни. В зыбке начинаешь ты слышать свой язык, и входят в тебя через это и радость, и печаль, и названия рек, и всякое бытовое понятие, и высокие слова… История! Сколько поколений жило до нас, охотилось, пни корчевало, растило хлеб, разводило скот, — мы с тобой теперь можем книги читать, думать обо всем и вроде бы сверху глядеть на прошлые века. История, Федя. Возьми наши «ю», «ва» — «река» и «вода», сколько названий на Севере: Эжва, Лопью, Иньва, Сосьва… Когда эти слова родились?.. Сколько поколений поливало по́том песчаные наши земли? История, Федя, это великая память. Как отдельного человека грызет совесть, ошибки прошлые, так и все человечество должно зло чувствовать и в будущем жить умнее…

— Отдельного-то да, — говорю я. — А всех вместе… вряд ли, Андрей… Иначе откуда такая война пришла? Земля от крови разбухла.

— Думаю, Федя, эта война ляжет человечеству самым тяжелым рубцом в памяти. Думаю, больше такого не будет… Придется людям что-то другое искать, не военное, для решения своих проблем. Тем более теперь новая бомба появилась, одной хватает на целый город…

— Здорово, грамотеи! — в каюту ввалился Пикон. Видно было, что он у Микола одолжился.

— Ты опять? — бросил Андрей с досадой. — Ты бы лучше книжку взял, ума набрался…

— Да шеть! вас с вашими книжками… — отмахнулся Пикон. — Я охотник, зачем мне ваша грамота.

— Одно другому не помеха, — вздохнул Андрей.

— Тебе лучше знать… Но в войну меня не грамота кормила, а ружье. И мука была, и мясо, и денежки, хоть невелика цена была тем бумажкам. Да… Андрей, дай сотнягу, Миколу задолжал.

— На, — Андрей протянул ему деньги. — Не пей, Проко, сопьешься вконец…

Пикон взял деньги, вышел.

Андрей замолчал, нехорошо ему стало за брата.

— Вот беда… и винить вроде некого… Одна охота у парня на уме, четыре класса кончил, больше ему неинтересно. Что ты будешь делать… и к вину его тянет… приучили за войну да на сплаве.

Пошел я к себе. Микол запирал тумбочку, навешивал замок. Я остановился:

— Слушай, Микол, ты кончай торговлю… Дерешь со своих ребят три шкуры… а деньги-то трудовые…

— А коли они деньги любят — так пускай не пьют, — сказал Микол, кротовье лицо его обиженно надулось. — Не просили бы, не продавал бы. Я в городе впятеро против здешнего зашибу.

— Ты, Микол, как тот купец…

— Купеч, не купеч, а денег мне много надо, — убежденно сказал Микол. — Изба дома совсем развалилась, лес нужно купить да новую избу поставить. Две сеструхи у меня сопливые еще. Мать болеет, никакой надеи на мать. А отеч — сам знаешь… где и твой.

— Все знаю, Микол. Знаю. А все ж нехорошо. Как хочешь — а нехорошо.

Андрей говорит: надо вывод делать из истории, надо быть лучше, умнее, человечнее. Все правильно. А послушаешь такого Микола илыи другого какого бедолагу… и все вроде оправданно. Даже спекуляция Микола. Вот тебе и история…

Дня через два натолкнулись мы на богатый малинник. У самой воды. Сысола здесь обросла ивняком, бурелом гнил по берегу, да паводки нагнали всякого хлама, и получилась такая непролазь, и такой малинник вымахал, неприступный — и столько там малины оказалось… Не устояли мы, побросали багры, кинулись в заросли, но — тут же обратно выскочили, застонали: сгоряча-то не заметили, как на крапиву нарвались, свирепую, огневую, чуть ли не в рост человека.

Тут нахрапом не возьмешь, тут только не торопясь, с оглядкой полакомиться можно. А осторожничать в рабочее время некогда. Потому поклевали мы с краю да снова взялись за багры. Сысола мелела с каждым днем, и мы торопились закончить хвостовую караванку.

Не сразу заметил я, что в малине остались Володя Иванов, Кешка Сидоров, Тамара, Микол и еще двое-трое. Они догнали нас часа через три-четыре, когда мы уже кончали работу. Рожи в малине, идут открыто, бессовестно. Взяла меня злость. Мы из-за них от левобережных отстали, до условного места не добрались, и, значит, задерживаем теперь всю караванку.

Сказал я им пару ласковых.

— Федя, хоть разок от пуза наелись, — промямлил Микол. — Жалко ведь, зазря пропадет добро.

У Тамары в руках даже чуманок появился из бересты, доверху наполненный малиной.

— Вот… собрала маленько… — сказала Тамара, опуская глаза, ей все же неловко перед бригадой. — В жизни не видала столько ягоды. Может, спирт маленько разбавить, а то девки вовсе не могут пить…

И чего мелет?

— Вам сегодня спирту шиш обломится, — обрушился на них Олеш. — Вам сегодня и супу давать не надо, работнички…

— Ну, Федя… зачем дружбу терять из-за пустяков. Завтра наверстаем. Дорвался уж… давно не ел малины… — Иванов будто по-дружески похлопал меня по плечу.

— Сегодня малина, завтра смородина подвернется, а бревна кто будет ворочать? — вскипел я. — Каждый день и будем за вас вкалывать?

— Ты, Федя, хам, однако… — усмехнулся Иванов, не по-доброму усмехнулся, что-то злобное вспыхнуло в васильковых его глазах… и тут же погасло. — Да полно, Федя, наверстаем, — спохватился он. — Извини, бригадир, увлеклись…

«Хама» я запомнил. Что-то прорвалось в Иванове, и он испугался, сразу заторопился с извинениями.

Пошли к плашкоуту. Иван Греков шагал рядом со мной.

— Ты, Федя, этой парочки поостерегись… Один на них не выходи. Я их, правда, не знаю, но все же… Иванов все улыбается. Но улыбка у него сучья, Федя. Ты это учти.

— Думаешь? — спросил я так, вообще. — Зверей-то, поди, не допустят хвостовые караванки гнать?

— Всяко может быть, Федя. Он сегодня волк, завтра, ежели прижмет — голубь сизый. Но хоть как воркуй — волк он с голубиными крыльями.

Начальник наш, Вурдов, обругал меня за то, что до условного места не добрались, отстали. И плот припомнил, тот, Тамарин:

— Опять, что ли, плот выискали или дрыхли на солнышке?.. Смотри, Мелехин, кончится мое терпение…

Я уж ничего не сказал ему про малину. А Сюзь Васькой, мастер, узнал откуда-то, но при Вурдове слова не обронил, смолчал.