Майор командует по рации остальными машинами, и мне велит, куда ехать. Я смотрю в триплекс закрытого люка и вижу штук пять «тигров»… Потом выныривают «пантеры»… Жутковато мне стало. А надо вам сказать, они всегда в таком боевом порядке ходили в атаку, броневым кулаком — «тигры», «пантеры», «фердинанды», — чтобы уж наверняка давить и рушить все живое и неживое.
«Чеши к срединным «тиграм»!» — приказывает мне комбат. Врубил третью передачу и — напролом. Еще далеко видно, как «тигры» часто бьют из пушек… Но мы пока целехоньки. Потом вспыхнул один из «тигров», я успел подумать, что наше прикрытие действует — комбат два танка закопал, замаскировал, и они успели, сработали. Ну, сблизились, начинаем гоняться друг за другом. И палим. Слышу в наушники, комбат с болью матерится — кого-то из наших подбили… Потом страшно тряхнуло нас, и нам врезали.
Комбат мне кричит! «Больше маневрируй, заклинило башню». Ну, гоняюсь я за «тиграми» и «пантерами» уже без приказаний… Чувствую пушку, как она находится, как удобнее стрелять, и верчусь… Немцы горят, и наши горят. Но никто не хочет отступать. Приходит, ребята, такой момент в бою, когда уже не думаешь, не боишься, а лишь одного хочешь — драться и победить.
Снова влепили нам, страшно… Сразу резануло расплавленным металлом… значит, машина горит. Слышу, стонет майор. Успел заметить тело на боеукладке, чью-то оторванную ногу в сапоге… Стаскиваю комбата с командирского сиденья и, как аккумулятор, волоку к своему люку. Открыл люк и, из последних сил, вытолкнул наружу… Выскочил сам, лежа, руками и ногами, обнял майора и покатился вместе с ним, прочь… Как две половинки бревна, сцепились и катимся. В машину-то попал термитный снаряд… Вот сейчас грохнет… Хотя бы комбата спасти, думаю, ежели живой…
Потом рвануло сзади, словно земля и небо раскололись к чертовой матери… Обернулся — танк горит костром, а башни как не бывало, полетела, а то могла бы и накрыть…
Сильнейшее возбуждение до предела накалило капитана, он тяжело дышал, прямо-таки задыхался.
Вот, оказывается, каково достаются воспоминания фронтовикам…
— А комбат? — не в силах сдержать волнение, спросил кто-то.
— Комбат помер, — сказал Крашенин, глядя на нас невидящими глазами. — Обе ноги прожгло ему. Его-то уж мне больше всех жаль… Такой танкист был! Можно сказать — прирожденный. Похоронили мы его. Салют дали. Написали весточки по домам, у кого нашлись адреса. Комбат, кажется, откуда-то с Севера был. По-моему, даже и не русский…
Услышав такое, я невольно сорвался с места.
— Ладимир его звали? Владимир? Того комбата? — сорвалось у меня имя, некогда названное дядей Капитом — имя его погибшего сына.
Все с удивлением уставились на меня.
— Имени не знаю, — вздохнул капитан, — командиров по именам не называют, а вот фамилия мудреная была…
— Космортов! — опередил я капитана.
— Точно! — вновь вспыхнул Крашенин. — Ты что-то знаешь о нем?
— Семью его знаю! — сказал я, чувствуя, как горит лицо. Раньше я думал, что только в книжках бывают такие встречи и совпадения. А тут — вот, я сам, лично, вижу человека, который собственными руками хоронил сына дяди Капита — Ладимира… И воевали они вместе. И, помнится, Шура Рубакин был ранен на Курской дуге, теперь его уже нет, скончался от раны, нанесенной разрывной пулей…
Выходит, эта самая Дуга пролитой кровью соединила и русских, и украинцев, и коми, и многих других. И меня судьба побратала с этими людьми, с этими событиями… Оказывается, мир-то не так уж и велик, чтобы бесследно затеряться в нем человеку…
Меня попросили, и я с величайшей радостью и дрожью в голосе рассказал о семье майора Владимира — о дяде Капите и об Андрее, а попутно и о нашем благословенном крае с бесконечными лесами и чистыми реками…
Только промолчал до поры, что брат майора — Пикон тоже служит у нас. Я подумал: позовут Пикона поделиться воспоминаниями о знаменитом брате, а он, молчун, и двух слов связать не сможет. Но после я все же подошел к капитану, сказал.
Видели бы вы, как тот обрадовался! Попросил познакомить с Пиконом и даже в свою квартиру в офицерском городке пригласил.
13
«Федюша, любимый мой, здравствуй!
Вот и кончилось лето, звонким жаворонком упорхнуло неведомо куда. Я вернулась из дому, с летних каникул, снова в город, кончать последний курс. Еще не остыла от летних впечатлений, а здесь не вошла еще в привычное русло. К тому же — погода плаксивая стоит, и мне почему-то так грустно, так тоскливо!
И беспрерывно думается о тебе. Гляжу на фотокарточки, перечитываю твои письма, они будоражат мою душу, и я чуть ли не вою от тоски… Родной мой, незаменимый, если бы ты только знал, как я тоскую по тебе! По твоим добрым, немножечко грустным глазам. Я и тогда любила тебя безумно, а сейчас — просто сказать нельзя — как. Но когда же мы встретимся, Федюша? Когда же наконец я снова смогу гладить твои волосы, смотреть в твои глаза, забывая обо всем на свете? Неужели когда-нибудь наступит такой день? Ой, вроде бы уж и не верится мне в такое счастье…
Летом-то, дома, вроде бы легче было, ведь кругом свое, родное, отец и мать, сестренка, подружки. И работала много в колхозе, на сенокосе. А теперь все это ушло, умчалось вместе с летом. И тебя вот нет… Тоскливо, уж так тоскливо, Федюша…
Но — хватит ныть! А то еще подумаешь, что вовсе уж плаксой я стала, и, чего доброго, разлюбишь в своем дальнем далеке…
Расскажу тебе наши сельские новости. Ведь ты, наверное, тоже скучаешь по родным-то местам. Снова оживает потихонечку село, Федюша! Молодежи опять становится много. Подросли парни и девки, что были помоложе. Вечерами гуляют и пляшут напропалую, на улице, на местах старых койташ, токовищ, где и мы с тобой в свое время приплясывали, где и наши отцы-матери когда-то резвились… В иных местах иногда по две-три гармошки наяривают.
Юнцы уж вовсю ухаживают за девками, некоторые прямо нахально пристают, едва отбиваешься от них. Того и гляди, залезут в сарай, где мы спим под пологом… Но мы там, Федюша, спим с сестренкой, ты ведь знаешь нашу младшенькую. А еще больше я люблю спать с мамой — прижмешься к ней, и будто ты снова маленькая, и никаких забот. Хотя наяву-то, Федюша, с каждым годом все больше их прибавляется — забот…
Мама, конечно, знает о нашей с тобой переписке. И папа тоже знает, но молчит. Мне кажется, о тебе-то он хорошо думает. Он теперь весь побелел, почти всегда молчит и больше вздыхает, а когда выпьет — плачет. Никак не может забыть сына своего Вечу, нашего старшого…
На сенокосе тоже было весело. Лето жаркое выдалось, сухое, рядом Сысола… Уж и покупались мы, загорели! И до того я наловчилась во всякой работе — и косить горбушей, и граблями сгребать, и копнить… И веришь, Федюша, такой хохотушкой я была летом. Прямо ужас…
И чего было к такой-то пустосмешке приставать молокососам? Липнут, как мухи. Но я их, Федюша, отваживала от себя будь здоров как. А когда уж они слишком нахальничали, я напоминала: мол, разве ты, несчастный, не знаешь, какой защитник-танкист у меня имеется? Ведь ежели он узнает про твои нахальства, мокрое место из тебя сделает… И ты знаешь, Федюша? — действует. Безотказно. Это говорит о том, что здешний народ хорошо помнит тебя.
С братишками твоими я встречалась. Младшенький, Шурик, очень походит на тебя, такой же русоволосый, глазастый и очень стеснительный. Счетоводом он работает в колхозе, все его хвалят. И дома по хозяйству все ворочает — в огороде копается, воду таскает, баню топит… Очень симпатичный и славный парень, прямо прелесть!
Я не знаю, писали или нет братишки, а колхозы наши объединили. Народ недоволен этим, говорят, и так еле-еле сводили концы с концами, а тут уж вовсе расползется все, развалится… Но нашего брата в этих делах не спрашивают, сверху, наверно, видней.
Ой, вспомнила одну встречу, и сразу снова бросило в жар! Как тогда, в тихий августовский вечер. Ты не догадываешься, какая это была встреча? Нет? А ну, остановись на этом месте и повспоминай?
Так вот, ко мне в тот вечер подошла Зина, та самая, на хвостовой караванке вы были вместе… Ничего девка, симпатичная, если не считать, что много старше нас с тобою. О чем-то поговорили, я уж и не помню о чем. Потом эта Зина, как бы между прочим, сказала моей подружке: «А я вчера от Феди Мелехина письмо получила, на семи страницах».
Меня будто громом ударило, и в глазах потемнело, едва не упала я… Спасибо подружке, увела меня подальше от этой Зины.
Федюша, неужели это правда — письмо? В прошлый раз я постеснялась спросить у тебя об этом. Все думалось, мол, Зина-то сочинила, просто уколоть меня решила или испытать. Но с тех пор ядовитая заноза все сидит у меня в груди, и теперь вот раздулась в настоящую болячку.
Скажи, Федюша, правду — неужели в самом деле было письмо? И если да, то какое? Просто ответ на ее, Зинино, приставание? Или что серьезное? А может, в тебе пробудилось старое… опасное для меня? Скажи правду, Федюша, родной ты мой, я не могу больше носить в себе эту колючку. И прости, что беспокою тебя в трудной танкистской службе.
Обнимаю и целую тысячу тысяч раз.
Твоя Дина-Диана».
