Проводили мы дядю Капита в обратный путь. Я прижался к жесткой гриве старика, влажной, в махорочном перегаре. И в короткий миг расставания высветилось вдруг, как дорог мне стал этот веселый и мудрый старик.

— Может, больше-то и не увижу вас, кунды-мунды… Ежели долго будете служить… — дрогнувшим голосом сказал дядя Капит. — Чувствую, что конец мой уже не за дальними лесами…

— Брось, дядя Капит! — попытался утешить я. — Ты еще как пень смолистый.

В Сыктывкаре нас, новобранцев, разместили в старом техникуме. Сотни парней собрались из Сысолы, Эжвы, Лузы, Мезени, Печоры. Лесорубы, охотники, шахтеры, сплавщики. Девятнадцатилетние здоровяки, горбатые от набитых сидоров, в драных замасленных телогрейках — лишь бы добраться до армии, до части, а там — приоденут за казенный счет.

Я отпросился у своего старшого: вот так! позарез! нужно побывать в городе. Старшой попервоначалу даже разговаривать не хотел. Но потом сдался, отпустил до полуночи.

Был тихий январский вечер с легким морозцем. Под ногами звонко скрипело, в висках моих стучало, и во всех жилах будто бесновалась кровь, будто пела отчаянную прощальную песню…

Девушки в общежитии педучилища, критически осмотрев меня с ног до головы, сказали, что студентка Дина Костина еще не возвращалась с занятий. Наверное, в библиотеке сидит, сказали. Метнулся я к училищу, благо оно неподалеку было — красивый такой особнячок, построенный бог знает в какую старину. Из белоснежного кирпича, с высокими стрельчатыми окнами, с выступающими светлыми башенками — особнячок казался легким, изящным, благородным. По широкой каменной лестнице одна за другой спускались девушки. А Дины все не было. Мне нестерпимо хотелось ворваться наверх, разыскать ее там, в этой самой библиотеке, — но не решился я, постеснялся своего вида: одет-то я был как все парни-призывники, старая фуфайчонка, залатанные валенки да шапка-ушанка, повидавшая всякие виды. К тому же обрит наголо.

Довольно долго я околачивался под лестницей. Уж хотел было снова сбегать в общежитие — может, разминулись мы с ней. Но хорошо, что не побежал… Вышла она… наконец…

Больше года не видел я Дину, и теперь она показалась мне прямо красавицей и даже ростом повыше. Может — с перепугу. Смотрю я — стоит на лестнице девушка, в суконном пальто с рыжим лисьим воротником, в белой шали и сама такая белолицая, такая милая и нежная… я даже испугался. Как это я, обормот, подойду к ней, такой необыкновенной. Да и времени сколько прошло… Да неужто это она когда-то, в Ыбыне, каждый вечер приносила сводку мне, мастеру? Я замер.

Но когда она, отрешенно улыбаясь, проходила мимо меня, я, весь жарко пылая, сказал потерянным голосом:

— Здравствуй, Дина…

Она растерялась, испуганно уставилась на меня.

— Федя!

Узнала.

Мне показалось: радостно вскрикнула. Мне показалось даже: лицо ее озарилось счастьем.

— Да ты ли это, Федя? Да откуда ты свалился? Ну, какой же ты богатырь стал, Федя! И такой симпатич-ны-ый!

— И ты, Дина, изменилась… похорошела…

— Вижу, вижу, научился бедных девушек околпачивать! — по-знакомому звонко рассмеялась она.

Мы с Диной медленно шагаем по заснеженной деревянной мостовой, обрамленной огромными сугробами. Мы даже сами не знаем, куда идем. Это нам сейчас безразлично — куда. Лишь бы рядом.

— Значит, учишься? — спрашиваю я, а самому нестерпимо хочется обнять Дину, до того хочется, ну прямо голову кружит.

— Да, Федя, учусь, нынче второй курс закончу.

— Знаю…

— Учусь… Сколько ж мы не виделись? Ты, наверно, совсем и забыл про меня?

— Если б забыл, не торчал бы… не ждал под лестницей.

— А у меня, Федя, сердце чуть не разорвалось, когда увидела тебя… Я еще никогда не была такой счастливой. — Дина вдруг взяла меня за руку, порывисто прижалась ко мне. — Я приду проводить тебя. Когда отправка?

— Не знаю, может, сегодня ночью.

— Волосы-то… постригли?

— Обкорнали…

— Сними шапку, покажи.

— Да не смею я, Дина… я вроде чучела огородного. Убежишь еще.

— Не убегу.

Под фонарным столбом я содрал с головы шапку. «Ой!» — вскрикнула Дина, захлопала в ладоши и захохотала.

Я поскорее обратно нахлобучил шапчонку.

— Не сердись, Федя, уж такая я пустосмешка. Ты…

— Дурак, знаю. Лысую голову показал…

— Перестань, Федя, ты мне всякий дорог…

Дина занесла портфель в общежитие, и мы пошли ужинать в ресторан. Я, правда, никогда не бывал в ресторанах, и Дина тоже, но время было позднее, деваться некуда, да и случай-то такой выдающийся. Заказали бутылку вина. Дина едва пригубила, а я тотчас же хлобыстнул полный стакан. Для храбрости. Здесь было полно подвыпивших людей, стоял сплошной гвалт, жестоко курили. Мне казалось, все эти люди смотрят на нас, только на нас, смотрят и осуждают, мол, как этот бритоголовый бродяга подцепил такую роскошную дамочку!

Дина, видать, тоже застеснялась, белое личико зарумянело. За время учебы ее устоявшийся загар сошел, и теперь на сочной белизне лица снова ярко алеют губы. А пышные ржаные волосы плотно уложены в тяжелый моток. Какие волосы!

Да, изменилась Дина, нежнее, мягче стала, женственнее. И даже в разговоре ее я уловил что-то новое: как-то уверенней говорила Дина.

Вдруг я почувствовал, что теперешняя, новая Дина мне еще больше нравится, много больше! И гордость меня распирает, что именно я, а никто другой, сидит рядом с ней.

Но… что это?.. Вспоминаю я, что радость моя — бабочка однодневная и завтра уже не будет меня здесь, не будет, не будет… И тотчас темная тень окутывает всю мою радость, всю гордость, и хочется мне поскорее выбраться отсюда вон, подальше от жадных мужских глаз…

— Тебе нехорошо стало, Федя? — тревожно спросила Дина на улице.

— Испугался я, Дина… — в открытую говорю ей. — Столько людей в городе… Столько парней. Красивых… умных… А я так надолго уезжаю от тебя…

— А разве во всей-то России мало красивых девушек? — возразила Дина. Тоже невесело возразила. — Разве мало соблазнительниц, если думать по-твоему?

— На службе-то, Дина?

— А увольнения на что? Мало ли парней возвращалось из армии с женами? Встретишь там красавицу писаную и забудешь про Дину.

— Ну что ты, Дина?

— А то же… когда именно так и получается…

— Я о тебе всегда думаю, Дина… всегда… И я не знаю, что будет… если я потеряю тебя…

— Это правда, Федя?

— Правда, Дина… Самая честная правда.

Мы попадаем в какой-то закуток и целуемся, целуемся. Каким-то новым, неиспытанным счастьем полыхает моя душа. Но… в один миг меня снова пронзает мысль: ведь завтра меня уже не будет с ней. Не будет!.. Куда же я раньше-то смотрел, остолоп!

— Ой, солдат, весь стыд потеряла с тобой… — горячими губами шепчет Дина в мои губы. — Какой же ты жаднющий целоваться…

И мы снова целуемся, готовые исцеловать себя до самой распоследней косточки.

Чуть опомнившись, мы замечаем, что над городом, с запада, нависла огромная светлая луна. А чуть поодаль опять сопровождает ее мерцающая звездочка.

— Как светится нынче месяц! — удивляется Дина. — Не из-за нас ли так старается? Чтобы мы лучше разглядели друг друга. А, Федя?

— Наверно, — соглашаюсь я.

Мы, тесно прижавшись друг к другу, долго молча глядим на струящуюся бледным светом луну. Она окончательно округлилась теперь — выровнялась бахрома на краю, словно бритвой остро и четко вырезано вокруг.

— Видишь, Дина, девушка стоит там, на луне.

— Да, Федя, вижу. С коромыслом. Тяжелые ведра висят. Изогнулась вся, бедняжка, от тяжести-то…

А все вокруг залито бледным и печальным лунным светом. Тени молодых деревьев парка исполосовали снежные сугробы. Неяркими серебряными блестками мерцает снег. И до чего хорошо мне рядом с Диной! И до чего уезжать не хочется! Но ведь пока-то я еще здесь! Здесь… И весь я горю, горю… горю.

— Дина… знаешь… Эту ночь мы должны быть вместе. Понимаешь… У меня знакомые есть в городе… дальние родственники… Пойдем к ним. Пойдем…