Значит, придется самому идти к начальнику караванки. Тянуть нельзя — снимется наш плашкоут с места — догоняй его потом…

Кабинет Вурдова оказался запертым изнутри. Услышал я в ответ на свой стук какую-то возню за дверью, потом дверь открылась. Феофан Семенович был, оказывается, не один. За столом, покрытым белой скатертью, сидела наша повариха, Груня-бруня, женщина лет за тридцать, хохотушка шести пудов весом, мать четверых детей, непохожих друг на друга.

Они, оказывается, пили чай. Конечно, не вовремя я постучал, но на двери ведь не написано, что в каюте гости.

— Что стряслось, Мелехин? — спросил начальник. — Уж не тонем ли, часом? — Он вроде бы шутил, но сквозь шутливый тон его пробивалась досада.

— Нет, Феофан Семенович, не тонем пока. Но разговор есть важный, не хотел откладывать.

— Так подождал бы до утра, Мелехин. Думаешь, мне отдыхать не положено? Я вот почаевничать устроился…

— Да нельзя откладывать, Феофан Семенович, завтра не успеем…

— Тогда я пойду, — сказала Груня. И повернулась ко мне: — Вот, Федя, помогла я Семеновичу самовар поставить, капризный он, общего чаю не пьет, свой заваривает.

— Сиди, Груня, чего там… не военные, чай, у Мелехина секреты.

На столе и правда сверкал боками самовар, пышущий паром, крупными ноздреватыми ломтями громоздился белый хлеб, в миске желтело масло. В каюте ощущалась чистота и сытость. Груня, видать, не только к самовару приложила руки — сразу видно, основательный уют окружает начальника караванки.

Груня протянула начальнику чашку чая. Феофан Семенович щипцами откусил кусок сахару, положил его в чашку, размешал, потом той же ложечкой зачерпнул сливочного масла и тоже опустил в чай. Да — в чай! Я аж опешил от удивления. Никогда не видел, чтоб чай заваривали маслом… ну, оладьи, ну, блины, ну, каша, конечно… но — чай… не знаю…

— Ну, что ж ты стоишь, как немой, — говори. — Вурдов отхлебнул масленого своего чая, зажмурился от удовольствия.

— Обошел я веретейки, Феофан Семенович. Думаю, не вылезли ли грибы. И на плот наткнулся, обсохший. Большой водой, наверное, воткнуло его туда.

— Целиком?

Феофан Семенович даже чашку опустил на блюдце.

— Да… даже ромщины не отскочили, хоть садись и плыви, если бы, конечно, на воде стоял…

— В том-то и дело… если бы на воде… А скажи лучше — далеко ли от берега?

— Мерил я там, если прямиком к Сысоле — с полкилометра будет.

— Полкилометра! — Вурдов вскочил со своего места, подошел ко мне, встал напротив. — Ты представляешь, что такое полкилометра, Мелехин?

— Ну, я и другой путь нашел, курья там неподалеку, шагов… двести…

— Вот как… И сколько же мы, по-твоему, там провозимся?

— Если только наша бригада — двое суток, не меньше. Если с того берега помощь возьмем — за сутки управимся.

— Тот берег трогать не будем, — сказал начальник. — Каждый пускай за свое место ответ держит. И двое суток, Мелехин, много… Нет у нас с тобой такого времени, нет. Каждый день дорог, пока вода высокая и лес хорошо несет. А гляди — какая жарь стоит, вода падает, и если мы здесь на сутки-двое станем, да в другом месте на сутки… Нет, Мелехин, так не догоним мы хвостовую караванку до Максаковки, до генеральной запани под Сыктывкаром. Ты это сам прикинь — и согласишься.

— Палубник там, весь лес — палубник, Феофан Семенович, — сказал я грустно, других у меня доводов не было.

— Палубник?.. Жалко палубника… да ты садись, Мелехин, что стоишь-то. Груня, налей человеку чайку.

— Спасибо, пил я, мне не надо, — отказался я.

— Да… ну как хочешь… Что ж нам с этим плотом делать? Чтоб и не задержаться, и лес не потерять… хм… Вот что, Мелехин, давай-ка мы его пока оставим, как есть. Ничего ему за год не сделается, палубнику. А будущей весной пришлю я людей сюда, опытных мужиков, и вытащат они этот плот по вешней воде, и надрываться не придется, как сейчас… Хм… узнать бы, какой растяпа загнал туда этот плот… Не знаешь, Мелехин?

— Откуда, Феофан Семенович… Только ведь на будущий год всяко может оказаться. Не случится такой воды, как нынче — и не всплывет… Пропадет тогда палубник.

— Будем надеяться, Мелехин, будем надеяться, — сказал начальник. — Ну ты сам умом пораскинь: займемся мы сейчас этим плотом, перекатаем, за сутки ли, за двое, упустим время и воду упустим. Так ведь? И лесу на Сысоле за эти дни столько обсохнет — что тебе самому этот плот спичкой покажется — против той потери. Ты парень опытный, старый лесник — посчитай-ка… Вот и выйдет у нас с тобой — на рупь выгадали, да на сто тыщ потеряли. Видишь, Мелехин, в государственных делах надо шире смотреть, где-то и потерять приходится в малом, чтоб на большом не оскандалиться.

Я слушал Вурдова, его уверенный голос слушал, в котором почему-то прорывались заискивающие нотки, и вдруг увидел, как преданно смотрит на начальника Груня. И взгляд у нее — такой глуповато-восторженный, такой откровенно-бабий, желающий… Все во мне воспротивилось высоким государственным и в общем-то здравым доводам Вурдова.

И решил я: нет, никаких он людей сюда не пошлет. Заговорит меня сейчас, выпроводит и — забудет начисто.

И решил я еще: припугну.

— Все бы ничего, Феофан Семенович, но сказал я ребятам про тот плот. И про палубник… так что — знают люди… неловко получилось, но что же теперь…

— Вот это ты зря, Мелехин, в таких делах сначала советоваться нужно… Одна голова, знаешь, хорошо, а две… На то мы и поставлены. Сказал, значит?

— Сказал, Феофан Семенович.

— Ну что ж, как я тебе объяснил положение — так и ты товарищам объяснишь… По-государственному. Дескать, до будущей весны.

— Не буду я ничего объяснять… — вспыхнул я. — Хотите — сами объясняйте, ваши это слова, вы обещаете, а не я. Чего ж мне поперек батьки…

Вурдов замер, не ожидал он такого, но тут вмешалась Груня:

— Экий ты своевольный, Федя. С тобою умные люди говорят, поболе твоего видели, а ты слушать не хочешь. Мама-то твоя вовсе не такая была, как ангел безответная, что повелят, то и делает… Я ее хорошо помню. А ты вот…

— Маму ты мою не тронь! Не тебе ее трогать, не тебе вспоминать. Она и померла раньше, потому что безответная была…

Тут сжало мне горло, перехватило так, что слова вымолвить не могу, повернулся я резко да и выскочил из каюты.

— Что с тобой, Федя? Не сговорились, что ли? — Смотрю, Тамара. Ждала, значит.

— Да ну их! — отмахиваюсь.

— Да ничего, не ругайся, Федя… Я виновата… что ж теперь…

Вернулся я в свой угол. Зина сразу заметила:

— Какая муха тебя укусила, Федюк? Лицо у тебя какое-то… странное. Ты на меня такими глазами не гляди — сгорю…

— Да погоди ты, кикимора, — говорю ей.

— Не сердись, Федюк. Поседеешь с расстройства. А я не хочу, чтоб такие шелковые волосики побелели до поры… — Зина опять подначивает, но мне, право, не до шуток.

Зина наклонилась и достала из-под топчана свой чемодан из фанеры. Открыла, достала бутылку, налила в свою кружку. По запаху — все тот же керосин… Взяла из тумбочки мою кружку с дробинкой, протянула Тамаре:

— Сбегай-ка, девонька, за водичкой.

Повернулась ко мне:

— Выпей, Федюк, это из моего пайка… успокойся.

Я не стал противиться. Зина шутит-шутит, а сразу поняла, что неладно со мной.

Между тем стали собираться мои бригадные, заметили, что был у начальства и выскочил сам не свой — пришли.

Ну, рассказал я им коротко, в чем дело. Так и так, не знаю, как и быть.

— Как это — как быть? — сказала Зина. — Вот дела! Выкатаем! Завтра встанем до зари, навалимся разом — да и выкатаем…

Я только головой покачал!

— Вдвоем с тобой, что ли, катать будем, если начальник по-другому прикажет?..

— Я бы, Федюк, вдвоем с тобой и не то еще повыкатала… — Зина никак не уймется. Но сейчас я ей благодарен за поддержку.

— Выкатаем, — поддержал Олеш. Хитро подмигнул Тамаре: — Ежели и другие девки свой чемоданный запас порастрясут — чего не выкатать…

— Если только за этим дело! — обрадовалась Тамара.