Одни подбадривающе смотрят на меня, другие опускают глаза. А третьи, видать, вышли как на спектакль — охота им посмотреть, чем все это кончится.

У меня внутри все постепенно накаляется, всякие слова вихрем проносятся в мозгу.

Устроились на береговой поляне. С плашкоута, важно вышагивая по трапу журавлиными ногами, вышел Феофан Семенович Вурдов. Утвердился перед нами — на этот раз не успели приготовить трибуну, — направил глаза свои повыше людских голов и сказал как-то даже жалостливо:

— Товарисси, сегодня у нас впервые нарушился рабочий график. За все лето впервые! Мы стали митинговать вместо работы. Вместо того чтобы пускать на воду обсохшие бревна, мы готовимся шпынять друг друга всякими злыми словами. И все это заваривает бригадир Мелехин. Стыдно! Мы его всем гуртом величаем. Мы его день рождения празднуем… А он, вместо благодарности, супротив руководства идет, задерживает караванку. Можно сказать, плотину ставит поперек пути!

Вурдов еще хотел что-то сказать, но тут шум поднялся, крик.

— Дай и Феде слово! — заорали человек пять-шесть. — Пусть сам скажет!

Я не расслышал, дал ли мне слово начальник. Но я бы все равно вышел, хоть бы он и не дал. Сердце мое колотится в груди, вразнос идет… Чувствую, как в жарком огне горит лицо. Уши раскалены. Мне нужно о многом сказать. Мне бы надо хорошо сказать, толково! Но у меня во рту пересохло, ну прямо совсем высохло! Я начал кричать, что в первую очередь выскакивало, вылетало с горящей души… Стою я лицом к толпе, вперившей в меня глаза, и выкрикиваю:

— Хватит! Я не хочу больше так! Я хочу днем работать. Хоть сколько… Хоть десять часов! Хоть двенадцать! А в темную ночь какая работа, да еще на воде? Вчера я чуть не утонул! Понимаешь, Феофан Семенович, еле выбрался… Если б еще сажень плыть, я бы уже не смог. Не смог! Да это чего… В темноте-то сколько леса остается, в ивняках. И мерзнуть мы стали ночами-то… Дожди… так и заболеть можно. А ведь это не последняя наша караванка… На спирте долго ли продержимся? Да ведь и сопьемся, если каждый день будем сосать этот «керосин»… Ни одной книжки не могу прочесть за все лето… Ладно ли?..

Вылетающие из меня слова-угли все больше и больше распаляли меня. Никак я не мог взять себя в руки, чтоб успокоиться, чтоб сказать толком и по порядку. А потом и совсем выгорели во мне все слова, совсем ничего не осталось. Тогда махнул я рукой и кинулся обратно на свое место.

И тихо вдруг стало, ни гугу… Этим воспользовался Вурдов, зубастой щукой уцепился за мои слова, и теперь уже не было жалости в его голосе.

— Да какая же книга в этакую-то горячую пору! Ну удивил ты меня, Мелехин!.. Да ты что — дворянская барышня?.. — Кое-кто захихикал от такого сравнения, и поднаторевший на речах начальник обрел еще пущую уверенность. — Не думал я, Мелехин, что ты таким нытиком обернешься! Бригадир, называется… Энтузиаст! — Он набрал воздуха и вдруг взвизгнул: — Молодежь!.. Кровь бурлит… С-сила! После работы от пуза пожрал! Дал храпака! И снова свежий… Сам был молодым, — знаю. На гражданской, в боях, до двух суток не спали, и не ныли. Потому знали — за нас некому бить белых гадов. А тут — великое дело — бревна толкать!.. Денег не жалею. Как буржуев кормлю. Чего еще надо?.. Темноты он испугался… Да какая же темнота? Все лето белые ночи были. Да и теперь… Бревно-то не иголка. Захочешь — увидишь. Месяц и звезды светят… Не глупые вы, сами подумайте, сколько мы выгадали такой работой. Что догадались сутки-то уплотнить? Да ведь если бы не работали так, мы бы и половину пути еще не прошли. А теперь уж близко осталось, наверно, меньше месяца… Узнают в городе, как мы тут тр-рудились гер-роически, — хорошую премию отвалят, медаль могут вручить… А он разнылся — спиться можем… Муж-жик!.. Не пей, если боишься!.. Силком, что ли, заставляют тебя пить?

— Правильно! — закричал Микол, вскакивая с пня; обычно он медлительный бывает, спокойный, а тут, видно, зажгла его речь Феофана. — Именно так, Пеопан Семеныч! Всамделе, чего это рассюсюкался Федя-то?.. Зазря! Ребята, да ведь из-за таких праведников могут и запретить спирт?.. По мне — надо быстрее гнать до города, а не болтать по-пустому…

— Эх ты, вороний глаз! — встрепенулась Зина. — Да ведь Федя-то из-за тебя же чуть душу не отдал! Чтобы ты же и не подох под холодным дождем. Чего же тогда твоего голосочка не слыхали? Коль ты такой храбрый да работящий? Привык на чужом горбу кататься!..

— А я!.. Я скажу, — вскочил Олеш. — Я хоть и не боюсь ночной работы на воде… Но все равно Федя-то правильно говорит… Верно толкует.

— Да вы не забывайте о государственном интересе! — заорал левобережный мастер, друг Феофана. — Что же вы только о себе-то беспокоитесь?..

Толпа быстро накалялась. У каждого накипело на душе, было что сказать:

— Теперь уж не война, чтобы выжимать безоглядно. Сколько можно!..

— В шею надо гнать этих нытиков из караванки! Чище воздух!

— А я не хочу, чтобы здоровье с семнадцати лет в Белое море утекло!

— Да ты и о лесе подумай, о лесе!.. Ведь он, по вашей милости, под лед уйдет…

— Да по-людски-то мы еще больше наворочаем!

— Поддать в одно место, и пусть катятся!

Потом, когда народ поутих немного, Феофан Вурдов, подчеркивая каждое слово, сказал:

— Кто хочет базарить, кто идет против р-руководства и этим задерживает продвижение хвостовой караванки, — пусть выйдет на глаза честного народа.

Во как повернул. Ну уж дудки!

— Кто хочет хорошо работать, но и жить по-людски, интереснее и лучше!.. — вскакивая, выпалил я. У меня клокотало сердце, я был готов на все.

Тотчас же Зина шагнула ко мне… Олеш вышел, Пикон… Гляжу, вот уж не ожидал, Тамара продирается, покраснела вся, ест меня глазами: видать, за старое сердится или стесняется, но вот ведь — тоже вышла. Кристина, вижу, тяжело сидит на обрубке бона, пятками бороздит землю, не глядит на нас. Щупленький Пантик Геля тоже метнулся было в нашу сторону. Но тут кто-то закричал ему:

— Геля, не становись туда! Спятил? У матери корову отымут!

Гелю даже передернуло, остановился, озирается кругом, такой растерянный, несчастный… Опустил голову и тихо обратно подался.

Но все-таки двенадцать гавриков нас собралось, протестантов. Двенадцать человек — это двенадцать, это не один.

Начальник, видимо, не ожидал такого поворота, желтой пеной вскипел:

— С этого же момента, сей минут, всех — снять с довольствия! — отрубил он решительно. — Сейчас же убирайтесь из караванки! Пойду в трест, попрошу новых людей. А на тебя, Мелехин, в прокуратуру заявлю! Там законы знают, пусть разбираются…

У меня заныло, защемило в груди от таких его слов.

И тихо вокруг стало, будто покойника увидели.

Однако нужно сказать что-то… Обязательно сказать! Ведь не один я здесь, ребята надеются на меня. Ежели уж я заварил это дело, нельзя бежать, без борьбы-то. Нельзя кукситься.

— Никуда мы не уйдем с караванки, — спокойно отвечаю. — Караванка не твоя, товарищ Вурдов. Не частная лавочка… Вот сейчас мы возьмем багры и двинем на работу… дотемна. А ночью — шабаш, спать.

— И только попробуй не накорми нас! — весело погрозила Зина.

— Всю кухню перевернем… — мрачно протрубил молчаливый Пикон.

— До теми поработаем, и ночка-то наша будет, ведь так, Федя? — чирикнул рыжий Олеш. — Ночка-то, братцы, на другое дело предназначена… А, девки?

Заржали все, знают Олеша, неравнодушен он к девкам.

Смех этот, видать, окончательно раскрутил Вурдова. Покраснел он, кровью налился, прямо-таки завизжал и ногой притоптывает:

— Вре-ессь! Не быть по-вашему! Я тебе покажу, Мелехин, где раки зимуют!..

Но теперь меня ничто уж не пугало. Ведь я — не один!..

И сказал я ему только:

— Думай, начальник, чего мелешь.

Мы, двенадцать, своей группой начали работать. Да как начали-то, как начали! Бревна аж визжат и стонут, вот-вот дым повалит с них… Ваги ломаются, хрупают, как макаронины, нам теперь не просто работать надо. Нам теперь приходится доказывать.