Ага, думаю, не ухмыляйся, пес, чужому невезенью. Есть, думаю, высшая справедливость… Хотя и жалко мне Леньку.
С Диной мы не то что разговаривать — и не смотрим друг на друга.
Заместитель начальника перегона Ювеналий Лихачев лично побывал в Москве, в Путях сообщения. Обогнал отряд — и съездил в Москву. И там — наконец! — выколотил для нашей сильно поредевшей и отощавшей колонны долгожданные вагоны. Грузиться будем недалеко от Калинина, на станции Лихославль. Наконец-то! Дали все-таки! Хорошо, что война с Японией быстро закончилась, хорошо, что быстро одолели их наши… На железной-то дороге вроде полегче стало. Вот и дали… А то бы, может, и дальше пешедралом пришлось… А теперь в вагонах поедут наши коняги!
Вечером меня подозвал бригадир наш, Мирон Мироныч.
— Ну, Мелехин… Придется тебе ехать домой без лошадей.
— Как? — опешил я. — Зачем? Ты, Мироныч, чего это…
— Да, еромакань, погоди ты… Совсем испортился — никакого терпения…
А во мне уже клокотал гнев: мне казалось, старый ворон нарочно избавляется от меня, чтобы опозорить перед директором леспромхоза. Шутка ли — столько маяться и явиться домой ни с чем, с пустыми руками… Что это ему взбрендило?
— Так вот, Мелехин. Ты должен ехать в леспромхоз кратчайшим путем. И как можно скорее, как можно скорей! — рубит Мироныч. — Ты, Мелехин, должен намного опередить нас… Расскажешь все директору. Возьмешь сено, возьмешь людей и двинешь к железной дороге нам навстречу. Улавливаешь? Ведь от железной дороги нам еще гнать добрых полтыщи километров… Скоро морозы грянут. Не растерять бы остатних лошадей, на этой полутыще… Корм нужен, одежа теплая нужна, сам понимаешь… Точно нужно рассчитать все перегоны и обеспечить хороший ночлег и людям и коням. К тому времени под тридцать завернут холода, — сдохнем все, если не обеспечить, понимаешь?
— Понимаю… — растерянно сказал я. Теперь дело принимало совершенно другой оборот.
— Слушай дальше. Ты должен ехать из Кирова напрямик. Ты выйдешь в наши края по старому тракту…
— Но ведь там, говорят, зимой-то вовсе не ездят, — сомневаюсь я. — Нету там зимника…
— Ничего, если не ездят. Ездили же раньше! Значит, пройти можно. Снега еще мало будет, по целику проскочишь. Драться умеешь и тут сумей. Тут — серьезней.
— Ладно, Мироныч, понял я.
— Заберешь с собой Федоса и конопатого своего дружка. Все равно в вагоне от них никакой пользы. Один опух весь, морда как печенка, — тьфу, теля! — помрет еще в дороге. А другой без руки…
— Один-то я бы быстрее добрался.
— Быстрее не быстрее, неизвестно. Забирай. Сам им объяснишь задачу, как я тебе сказал. В случае чего — кто-то из вас должен дойти… Мало ли что, время-то трудное… Вместо них свежие силы приведешь.
Я все понял и согласился. Дело-то было серьезное.
Но все же на душе моей было нехорошо. Стыдно было. Особенно перед Диной: она остается, а я — мужик — пустым еду.
Сомнениями поделился я с Ювеналием. Дескать, еду вот, в душе же — словно поражение потерпел…
Он как-то грустно посмотрел на меня и сказал:
— В жизни-то, Федя, не одни победы бывают… Поражения, знаешь, тоже нужны. Тогда человек многое по-иному видит. Глубже, что ли, и шире… Вон, Мироныча возьми. Воевали мы с ним, лаялись, а правильно он придумал. Мы вот не додумались, а он сообразил. Сколько ехать еще — неизвестно, а те, последние полтыщи километров, можем и не протянуть. Так что давай езжай.
Ювеналий обнял меня жесткой жилистой рукой.
— Езжай.
Он подарил мне на прощание большой складной нож. Вдруг да волки в лесу… И мы расстались.
Дина с Машей пришли провожать нас. Было холодно. Федос поскорее юркнул в вагон, а мы, остальные, все переминаемся на перроне. Маша с Ленькой чуть поодаль толкуют о своем.
Дина стоит передо мной, в фуфайке, которая за осень изрядно выгорела и выносилась, серая шаль сдвинута, и милые золотистые волосы выбились из-под нее. Кругленькое личико Дины исхудало, губы поблекли, потрескались на холоде. Дина ковыряет носком кирзухи плотный снег и только изредка вскидывает на меня глаза.
— Прощай, Дина, — говорю я. Мне невесело.
— Счастливый путь, Федя, — еле слышно отвечает она.
— Ты извини, Дина… Я понимаю…
— Глупые мы еще с тобой, Федя, оба глупые… — Динин голос дрожит. — И ты меня извини, Федя.
Тут поезд трогается. Я, ничего путного так и не сказав, кидаюсь догонять вагон, растерянно смотрю на провожающих, машу рукой с подножки, и Дина тоже машет, а поезд все дальше и дальше, дальше и дальше. Еще дальше, еще…
Билеты мы, конечно же, взяли до ближайшей станции: свободных денег у нас не было, всего триста рублей на троих. По тем временам на триста рублей можно было купить — ну… три буханки хлеба. Но три буханки у нас были с собой. Три буханки — вся наша еда на дорогу. А сколько этой дороги — мы не знали, это уж как повезет. На полпути к Ярославлю нас высадили. Контролер даже хотел оштрафовать нас, но мы со сдержанным достоинством объяснили, что штраф оплатим только вшами.
Но ехать надо! А когда следующий поезд, ждать ли, тем более этот, из которого нас поперли, еще стоит на путях?
— Залезем на крышу вагона, а как поезд отойдет, спустимся в тамбур. — Это мой план. Я предлагаю, друзья принимают его.
Долго раздумывать некогда. Заскочили на другую сторону состава, выбрали вагон с лесенкой, заранее прикинули, что и как. За себя-то я не очень боялся, но вот дружки мои были не в форме: у одного рука плохая, а другой почти обессилел. Вдруг да соскользнет кто из них под колеса, как сосулька?..
Вскарабкались мы на вагон и распластались на холодной крыше.
Никогда не забуду жуткие эти минуты. Когда поезд начал набирать скорость, я вдруг сам себе показался не человеком, а высохшим березовым листком — таким легким и беспомощным. Встречный ветер обжигал холодом и сбрасывал меня вниз, хотелось зубами вцепиться в гладкую крышу, закрыть глаза и замереть — до остановки. Но ветер пробивал меня насквозь, и я понял: если сию же секунду мы не слезем, через полчаса у нас сил не будет — ни слезть, ни дальше держаться.
Я велел Федосу спускаться первым. Но он, вытаращив глаза, дико закрутил головой: не пойду первым! Тогда я сам полез первым и, сколько мог, подстраховывал их.
В теплый вагон мы попали. Но до сих пор понять не могу — как.
Вагон был плацкартный, люди в нем ехали одетые поприличнее нас и почище. Но нас, с крыши, никто не прогнал. Проводница поворчала, но разрешила нам у титана погреть руки.
На станции по имени Шарья нас снова вытурили, — дескать, пусть поезд малость отдохнет от вас… Мы так и сяк объясняли — мол, нужно нам позарез скорее попасть в леспромхоз! Говорили про перегон. Про то, что теперь от нас судьба лошадей и людей может зависеть… Но разве докажешь? Денег нет, билетов нет, у контроля один разговор: «Поумнее ничего не могли придумать?»
А на дворе подморозило, градусов двадцать уже.
Оставил нас поезд. Грустными глазами проводили мы его.
Слоняемся по станции, закусываем хлебом да кипятком — помаленьку хлеба и — вволю воды. Гадаем, как бы нам скорее добраться до города Кирова…
Потом случайно узнали, что скоро в нужную сторону выходит товарняк. Часиков пять-шесть придется громыхать… Неужели замерзнем за пять-то часов? Не должны вроде…
А, рискнем!!
Мы влезли в железный полувагон: ни дверей, ни крыши, а по стенкам густо висит каменная пыль. И тронулись на ночь глядя.
Мы присели на свои котомки у передней стенки вагона, там не так задувало. И тесно прижались друг к другу, чтобы подольше сохранить тепло. Как слепые щенята, выброшенные на мороз… Трясет — будто по ухабам, а мы теснее жмемся, жмемся…
Федос первым захныкал — ноги мерзнут. Его кирзачи не раз уж ощеривались, латка на латке.
— Пляши, — говорю я ему.
Конечно, настроение у Федоса не танцевальное. А куда денешься — пляшет. Через полчаса и Ленька ударился вприсядку. А я пока посмеиваюсь. Мои ноги еще не зябнут: трофейные ботинки, которые я купил у гвардии ефрейтора Богдана Зенича, крепкие и тепло держат.
