Но у меня начинает зябнуть спина. Пальтишко Ионаса промерзло насквозь. Я надеваю свою котомку и тоже начинаю плясать, разминая плечи, поеживаясь… Комический танец в полувагоне…

Часов ни у кого из нас не было. В раскаленном от холода железном ящике время будто остановилось. Грохочем, раскачиваемся, пляшем — а время стоит. И одежонка наша, и обутка вроде бы все тоньше становятся. Прожигает нас морозом насквозь. И вот наступает минута — будто бы на нас вовсе не осталось одежды, будто голые мы. Мы дико скачем, мы дубасим друг дружку, но никак не согреться, руки-ноги одеревенели, конец нам.

Федос совсем обессилел, не может больше прыгать. Он верен себе, как всегда в худую минуту начинает ныть: вот, не хотел садиться в такой-то вагон, вас черт понес… Мы с Ленькой спорить не стали, а взяли его в оборот — мнем его, растираем, тумаками его — чем только не грели… Как только у Федоса ребра целы остались?!

Когда поезд остановился — мы сначала даже не поверили. Ну, думаем, вылезем — и будь что будет! Не поедем дальше на этом катафалке. Надо выбраться как ни есть. Иначе — хана нам всем, не доберемся. Поезд стоит. Выбираемся — видим, город. Приехали…

Окоченели почти до смерти. Ну, самая малость еще оставалась. Из этой последней малости дотащили Федоса до вокзала, волоком. И набросились на кипяток!

Оказывается, до чего ж славная вещь — кипяток… Простой кипяток… Пил я его своей кружкой, той самой, залатанной дробинкой, и оживал. Каждая жилка, каждая клеточка жадно вбирала тепло, а я все пил и пил, все подбрасывал себе внутрь топлива…

Но Федос наш окончательно занемог. Его залихорадило, даже есть не может. Повели мы его в амбулаторию. Тетка там осмотрела, говорит: простыл Федос. И сильно отощал. Защитные, говорит, свойства организма сильно подорваны.

Это мы и без нее знаем.

Дала порошков. Говорит, неплохо бы ему полежать. А лежать некогда — ехать нам надо дальше.

Мы, все трое, подошли к настенной карте (висела в амбулатории) и начали совещаться. Глядим, коми-земля наша огромной глыбой уткнулась в Россию по эту сторону Уральских гор. И острием ее как раз является наша Сысола-река, хвостик Сысолы даже выходит в Кировскую область. Прав оказался Мироныч, — напрямик-то близко, вдвое ближе того пути, по которому летом ехали, через Котлас. Только по этому короткому пути никто из нас не ездил никогда. Да и вообще — голые здесь места… Особенно пугал нас пустынный волок между Кировской областью и Коми Республикой. А вдруг там никакой дороги нет вообще?

— Пешком-то я не дотяну далеко, — сомневается Федос.

— Сам думай, — говорит ему Ленька сурово. — Не дотянешь, оставайся здесь, в больницу ложись. Мы ж тебя на руках не понесем, столько-то верст…

Но Федос не хотел оставаться в чужом городе.

Мы сели на поезд. Сошли на станции Яр. Отсюда уходила короткая ветка на север, в нашу сторону. По ней, как сказали нам, лес вывозят.

Здесь нас поразил местный говор. Половину слов жители произносили по-нашему, по-коми. Непонятное залопочут, а потом опять наши слова ввернут. Что за чудеса… Спросили. Мы, говорят, удмурты. А мы, говорим, коми морты…

Надо же, а я ничего и не знал про удмуртов.

Без особых приключений, только очень медленно, добрались мы до конечной станции — Рудничного. По всей дороге много солдат-охранников с винтовками. К нам даже разок придрались, подумали — не бежим ли мы откуда… Но когда через копоть и грязь получше разглядели наши лица, выпустили: дескать, вы помоложе наших гавриков. У нас, мол, народ посолидней.

Все бы хорошо, только вот Федосу хуже и хуже становится. Говорит, никак не могу согреться. Не знаю даже, как мы с ним волок перейдем…

На наше счастье, в Рудничном подвернулась попутная подвода, тетка привозила сено и порожняком возвращалась. Ну, мы и напросились — мол, товарищ вот простыл, помоги. Она придирчиво нас обсмотрела, но взяла. Правда, мы с Ленькой почти и не сидели в санях, все больше бежали.

Поля здесь широкие, ровные, теперь под снегом. Не сравнить с нашенскими косогорами. Говорят, хлеб у них хорошо родится. Мама, — теперь я вспомнил! — мама же моя, когда еще жива была, куда-то сюда и ездила выменивать на хлеб отцовский костюм да швейную машину…

А я еще сомневался, пройду ли волок. Пройду! Раз уж мама прошла, я-то обязательно пройду.

У тетки, нашей возницы, и заночевали. Я отдал ей свои трофейные ботинки, взамен получил старые коты. За ботинки она хорошо накормила нас и дала еще ржаной каравай на дорогу.

Где пешочком, где на попутных подводах, когда сытые, а чаще голодные, за двое суток мы притопали из Рудничного в последнюю деревеньку Кировской области — Монастырку.

Попросились на ночлег к одному старику. Интересный такой дед! Бородища — веником, волосы на голове все целы, даже кучерявятся. Никогда не встречал таких стариков! Лицо свежее, румяное… Но, чертяка, скуп оказался! Ужасный скупердяй!

Мы голодные-преголодные, а он и не предлагает ничего. Даже чаю.

Что бы ему загнать? Может, пальтишко, подаренное Ионасом. Но боязно все-таки… Вдруг да придется заночевать на волоке?

Вдруг Федос выручил нас.

— У меня пара подкрылков есть, от седла, — с сожалением говорит он. — Хотел матери на сапоги…

— И ты молчал до сих пор! — психанул Ленька. — Ну, жмот!

Старик просветлел при виде добротной, словно литой кожи в палец толщиной. Он долго с удовольствием мял ее в руках. А потом выдал нам ведерко картохи да щепоть соли.

Мы тут же сварили ее, в мундире. Терпения не хватило — чистить. И больше половины ведра тут же слопали, покуда соль не кончилась. Остатками, думаем, утром подзакусим. Ничего, думаем, пойдет и без соли.

Старик объяснил, что по нашему маршруту зимник нынче еще не проложен, только за сеном километра два ездят, а потом сворачивают на луга.

Известие не развеселило нас.

Утром мы проснулись рано. Насильно проглотили по паре картошин, без соли, остальные рассовали по карманам и двинулись.

Мы рассуждали так: пока темно, проскочим по сеновозке, а как развиднеется — целик будем топтать. Чтоб у нас на самое трудное весь дневной свет оставался.

Зимний день — как заячий хвост, короток. Успеть бы добраться до Починка. А там уже места пойдут свои, знакомые, я бывал там… Ночевать в лесу нам не хотелось, потому что холод уже нешутейный заворачивал. А у нас даже топора нету — для костра. Одни ножи.

Нет, как ни крути, а за день обязательно нужно добраться до Починка. Это километров сорок. Обязательно!

Прошагали сколько-то от деревни, и меня начало тошнить. И ребят, смотрю, тоже мутит. От картохи-то, без хлеба и соли. Держались, сколько могли. Жалко картошки… Но, чувствую — никак… мутит, голова кружится. Ничего не попишешь, пришлось прислониться к елке.

Гляжу, и товарищи мои тоже, того…

— Эко, какие подошвы без пользы пропали, — сокрушается Федос, вытирая глаза.

А мне сразу легче стало, и я говорю:

— Ничего, Федос, не вешай нос!

И Ленька говорит:

— Ерунда! Хороший охотник пса никогда не кормит досыта…

Светало. Сеновозка круто свернула вправо, мы пошли прямо, по целику. Снегу уже намного выше щиколоток. Чтобы экономить силы, ступаем след в след. Впереди, попеременку, мы с Ленькой идем, ослабевшего Федоса не пускаем, хотя ноги его подлиннее наших будут.

Хватило бы только сил.

Тихо. Только слышно прерывистое дыхание. Да сухой снег шуршит под ногами. Больше ничего.

Шагаем.

Шагаем и шагаем. Шагаем. Шагаем. Идем…

Заалела вершина леса, иней красным цветом затеплился. Значит, часов девять, солнце встает. Ноги свербят, им нужен отдых да новая сила — через желудок. А где взять эту силу?

На лесном чистом воздухе снова есть хочется, опять невозможный голод нутро сводит.

В карманах наших осталось еще по нескольку вареных картофелин. Но не начнет ли снова нас рвать, без соли-то?..

А может, попробовать их вместе с рябиной? Вон сколько краснеет рябины на кустах…

А, где наша не пропадала! Обламываем гроздья рябины, садимся снова завтракать. Ягоды мерзлые как льдинки, и не кислые и не горькие, как летом: вымерзла вся кислятина, одна сладость осталась.