Особенно стыжусь я Дины. Сердце мое все бежит к ней. Мне хочется быть рядом, хочется прикоснуться к ней — но я не смею, потому что и между пальцами появилась проклятая сыпь. Сколько я проклинал самыми последними словами жуликов, которые украли в вагоне барахло наше. Надо же — последнее сменное белье утащить… Чтоб они заживо сгорели в моих тряпках!
Подумал я так-то, а потом пришло мне на ум — какими словами нас будет клясть тот, чье сено мы в пути потравили, вольно или невольно… Боюсь, что таких слов я и не знаю…
Однако нельзя совсем раскисать. Еще хуже может быть. До дому костей не донесешь…
В конце концов я наметил план собственного лечения. Надо попроситься на ночлег в село, затопить баню, а там уж я знаю, что делать… Взамен хозяевам подсобим лошадьми, не впервой.
Я поговорил с Ювеналием. Он одобрил, и скоро мы всей бригадой остановились в деревеньке. Дома в ней все целые были, гитлеровская лапа не достигла этих мест.
Мы, вчетвером, попали к вежливой, кроткой хозяйке. Лет тридцать пять ей, муж с войны не вернулся, растит она двух сыновей, старшему лет тринадцать.
Лошадей загнали в пустующий коровник. Хозяйке сказали: разреши баню истопить, а мы тебе дровишек запасем, в лес съездим.
Она даже обрадовалась. Быстро подыскала нам сани, мы с Ленькой запрягли Туроба и с хозяйкиным сыном подались в лес, уже по зимнику. Заехали в ельник. Поскрипывают полозья. Снег на ветвях…
Не домой ли мы вернулись? Не выскочит ли сейчас Шура Рубакин из-за деревьев — милая ухмылка на лице.
Нет, не выскакивает…
Привычными руками мы с Ленькой быстро свалили десяток сухих елок. Обчистили от сучьев, раскряжевали. Мальчишка — синеглазый Веня — только удивляется: до чего ловко вы лес рубите! А мы уж истосковались по топору да пиле, по щепе да опилкам. И — всласть поработали. Лес все-таки, родная стихия. А потом: предстоящая баня вдохновляла!
Солидный воз костянисто-сухих кряжей приволокли хозяйке. К тому времени баня уж поспела. Девки наши тоже не прохлаждались. Говорят: давайте, мужики, идите наперед.
Но я: нет, первым не пойду. Мол, от первого жара без малого с ног сшибает меня… Не знаю уж, что подумали о таком мужике девки наши, но по-иному я не мог, хотя и стыдно было охаивать себя. Мне все казалось, если я вымоюсь первым, чесотка моя может перейти к Дине…
Никогда в жизни я еще не испытывал такой радости от горячей бани! Хотя, сколько помню, всю жизнь парился.
Когда я, голый, окунался в этот мягкий, вторичный жар, с крепким духом распаренной березы, мне показалось, я уже в раю. Давно забытое тепло навалилось на меня со всех сторон, вмиг просочилось под кожу и заструилось там, забилось ручейками… До мозга простуженных костей проникло, и весь я стал блаженно распариваться, как веник…
Осточертевшее шмоток наше развесили мы на кольях, и даже пальто с фуфайкой тоже — пусть выжарятся!
И начал я обдавать из ковша огромную каменку. Яростно зашипела она, будто и не было до нас первой смены парильщиков. А тут и веники дозрели — до того мягкие, пахучие, жаркие…
Ну — давай, давай хлестать! Ну, живей, крепче!! Ой, хорошо!
Ой-ой-ой, хорошо-о… Ух, как… У-у-ы-и… До чего здорово, визжать хочется от блаженства, от телесного счастья…
А сухой жар острым колом втыкается в горло, нечем дышать… А, пустяк! Главное — хлестать, сечь себя безжалостно. Охо-хо-хо-о…
Рекой льется пот, бешено стучит в висках, сердце рвется из грудной клетки… Пусть! Пусть свежей кровью омоет зудящую кожу! Я прямо готов содрать с себя шкуру и сунуть в каменку — пусть прожарится! Ой-ей-ей…
— Ох, сгоришь тут с тобой! — стонет Ленька, соскакивая с полка.
— Поддай! — кричу я. Меня охватывает новая колючая волна, я луплю себя обсохшим веником, луплю… Уж и руки горят, не выдерживают страшную жару… Я сую в холодную воду руки, макаю лицо… Тело мое совсем изнемогает, расслабляется, и мне кажется, я попал в какой-то другой мир, где так хорошо, так легко — будто паришь над землей…
В дом зашли, словно заново рожденные. Как огурчики в росное утро, до того чисты и свежи.
А на столе уж шипит самовар. На объединенные капиталы накрыли стол. У Дины и Маши после бани загорелые лица тоже смягчились, разрумянились, в глазах веселые искорки скачут. Поели горячих щей. Крепкого чаю выпили. И наша жизнь будто бы совсем изменилась, — будто вместе с потом и грязью удалось смыть все тревоги и боли, всю голодную усталость.
Хозяйка с сыновьями ушла спать во внутреннюю комнату, девки легли на широкой кровати у окна, а мы с Ленькой поднялись на помост за печью. Растянулся я на плотной, шуршащей перине из свежей соломы и даже застонал от удовольствия. Ведь за долгие четыре месяца впервые оказался в настоящем тепле. В настоящей постели! Да сытый. Да чистый.
Ух ты господи, боже мой…
Сплю.
Под утро, еще темно было, Ленька тормошит меня. А я никак не могу проснуться, глаза не открываются. Слышу — друг мой шепчет:
— Федя, слушай… да проснись ты… Сейчас Маша придет сюда… ко мне… А ты спустись-ка к Дине… Да проснись же, Федь…
И у меня сна как не бывало от такого-то предложения. Я сел. И сердце дятлом застучало — как давеча в бане. Даже еще шибче разогналось…
Чую, кто-то уже крадется по лесенке. Осторожно, как кошка, даже дыхания не слыхать. Маша. Они, лешаки, видать, заранее договорились. Чтобы вместе поворковать… В темноте-то я не вижу Машиного лица. И — хорошо — она моего не видит.
Ощупью нахожу свои штаны и рубаху, одеваюсь. Тихонечко крадусь вниз. А в груди — грохочет…
Дина спит навзничь, луна через окно высветила ее лицо. Оно слегка вспотело, желтые волосы прилипли к округлому высокому лбу. Полные губы приоткрыты. Лоскутное теплое одеяло сползло с нее, грудь полуобнажилась и тоже светится под луной — выпукло и бело.
Затаившись, я долго гляжу на высвеченную луной, безмятежно спящую Дину. Я не смею даже шевельнуться… Мне кажется, шевельнись я — произойдет непоправимое, навеки исчезнет все.
И, кроме того, я просто боюсь.
Но чем дольше я смотрю, тем больше, тем сильнее притягивает, зовет меня это спящее диво. И у меня недостает сил противиться этому зову.
Я осмеливаюсь погладить своей горячей ладонью обнаженное плечо Дины и трепетно ощущаю шелковистость ее кожи.
Она вдруг открывает глаза, видит меня, вздрагивает и вздергивает одеяло по самый подбородок. В округлившихся глазах — испуг и растерянность.
— Чего ты тут? — спрашивает напряженным шепотом. — А Маша?
Я напрягаю всю свою волю, чтобы сделать вид, что ничего особенного не произошло.
— Маша? А к Леньке пошла.
Дина ничего не отвечает, она совсем затихает. Я порывисто обнимаю ее, прижимаюсь, губами ищу ее скачущие губы и, как овод, жадно впиваюсь в них. Дина суматошно отталкивает меня руками, но не сильно, потому что сама вся пылает.
Не отрываясь от ее трепетного рта, я, боком, влезаю под одеяло и окончательно пьянею от дурманящего тепла. И никак мы не можем оборвать наш поцелуй, никак.
Но мне и этого мало! Я уже весь в огне, жажду большего…
Но Дина с силой отталкивает меня, отодвигается и, уже опомнившись, говорит:
— Какой ловкий… Научился с Мариной-то… Теперь уж не обманешь меня: не по-доброму спал ты у ней…
— Я ж тогда опьянел совсем, не помню ничего…
— Болтай про журавля на сосне…
— Дина! — шепчу я горячо, а обезумевшие руки шарят где надо и не надо.
Дина отчаянно кусает меня в плечо. Я даже не сразу слышу боль, потом, когда боль доходит до меня, чуть не ору и отпускаю ее. Дина тотчас спрыгивает на пол.
Любовь и ярость бушуют в груди моей, но, сгорая от стыда, я вылетаю в холодные сени. Ведь какая принцесса!.. Уж и не тронь ее… Ну и к чертям! Пусть ищет таких, кто не…
Я не додумываю до конца злую мысль, я злюсь, но каким-то странным вторым зрением вижу себя со стороны: щенок, дурья башка — и больше ничего… И плечо теперь от укуса ноет.
Утром вижу, Ленька ухмыляется втихую. Стали запрягать, Махно свирепо лягнул Леньку, попал копытом в левый локоть, отчего рука у парня опухла тотчас, обвисла, отнялась.
