— А ты, если стрелять начнут, башкой в землю, — зло советует Ленька. — Пусть сверху только зад торчит. Говорят, подушку не пробивает…

Но Федоса не утешает этот дельный совет.

— Давай вернемся, а? — канючит он. — Завтра попросим у солдат, ведь дадут… Может, лошадь какую оставить взамен…

Ленька не опускается до обсуждения, вместо ответа сильно тычет Федоса кулаком в бок, Федос глухо стонет и дальше идет молча. Стрелять еще неизвестно — будут ли, а Ленькин кулак рядом…

Мы ощупью влезаем на поле, капуста серо светится в темноте. Чувствую: кочаны скользкие, крупные, плотные, как березовые наросты, слегка поскрипывают. Дрожащею рукою режу твердую ножку, но она никак не поддается, нож не берет. Режу — и поглядываю на ближайший огонь, а вдруг да громыхнет оттуда… Нет, тихо. Я начинаю стыдить себя: чего трясешься, как овечий хвост? Потом уже спокойнее пригибаю кочан и, наклонно, режу ножку. Она разрывается с громким хрупом… Хорошо, у солдат нету собак… До чего ж тяжелый кочан-то!! Вот это добро… Вот это пища. В мешок его…

Вы, солдатушки, пеките себе картошечку, пеките… Что поделаешь, мы вынуждены, у нас лошади дохнут… Мироныча за лошадей под суд отдадут, если не пригоним. Время суровое, не больно-то оправдаешься…

Наловчившись, мы, втроем-то, довольно быстро набили все мешки. Крупные кочаны неплотно ложатся в мешок, но он все равно тяжеленный… Навьюченные мешками, кряхтя, выбрались мы с поля. Обливаясь потом, протащились полкилометра по балочке, дождались брички…

С кочанов сняли толстый слой наружных листьев и хорошо накормили лошадей, особенно наиболее отощавших. Сами досыта поели постных щей.

Капустное поле и винтовки охраны остались позади, а на душе все было как-то липко, противно. Мироныч молча смотрел, как я кормлю с рук вконец изголодавшегося Геркулеса. Капуста с сочным хрустом тает на его зубах, и кажется мне, что в Геркулеса обратно вливается прежняя, битюжья силища…

Мироныч вздыхал.

Да я и сам знал, что это не так. Такую силищу вдруг не вернешь.

А вообще-то, нужно прямо сказать, с наступлением осени что-то стало разлаживаться в нашем конном войске. Как в больном организме…

Почувствовалась неуверенность. Недовольство. Несогласованность в действиях. Бригады все чаще вынуждены были добывать корм для лошадей и все прочее, на собственный страх и риск…

В обросшем, худом человеке с хриплым голосом трудно было узнать начальника колонны Сметанина. Такой интеллигентный раньше, спокойный, теперь он даже при девках смачно мог выматериться. И — по самому пустячному поводу.

Очень изменился человек! Будто чувствует над собой приговор какой. Дескать, за такие большие потери все равно не помилуют, и стоит ли теперь особо стараться, из кожи лезть вон?..

Так мне казалось. Может, я и ошибаюсь в своих предположениях, но говорю то, что думаю…

Виноват ли Аркадий Васильевич в том, что дело-то так обернулось, что потеряли мы не одну сотню коней?

Я бы сказал — и не виноват, но в то же время и виноват…

Конечно, он с самого начала крепко надеялся на эшелон. Уж до наступления-то осени обязательно дадут! Несмотря ни на что! Не могут не дать, ведь такой груз, живой груз!..

И вот эта излишняя надежда, хотя и вполне законная, расхолаживала начальство. Многое было не запланировано, не учтено, не подготовлено.

Все это создавало дополнительные трудности. Особенно когда не стало подножного корма — ведь и без того уж сколько лошадей потеряно!.. А за каждую лошадь в первую очередь отвечать начальнику! Отвечать по всей строгости сурового времени…

Тут волей-неволей потеряешь голову… И, к примеру, лично мне очень бы не хотелось быть на его месте. Очень!..

Но, с другой стороны, раз ты поставлен на эту должность, раз доверили тебе столько людских жизней и бесценных потому времени лошажьих голов, — то, будь добр, и отвечай за них, сам умри, но большое дело спаси. Как Шура Рубакин — сам кровью харкает, но план выполняет…

По крайней мере, так я понимаю…

Как раз этого-то у Сметанина, видно, и недоставало. А может, просто-напросто характера не хватило, как говорится, жидковат в коленках оказался.

Ходили слухи, будто они с Ювеналием Лихачевым иногда в загулы ударяются, устраивают, как они сами говорят, «взрывчики». А в это время в колонне всякие несуразности случаются.

Однажды, к примеру, подкатили мы к реке, уж не помню названия, а там взорванный в войну мост только-только начали восстанавливать. Говорят, переправа сейчас временная, километров на пять выше по течению. Пришлось всем табором солидный круг дать по осеннему бездорожью… А если бы вовремя да толком разузнать — не было бы этого.

В другой раз разведчик с пьяных-то глаз болото принял за луг. Надо останавливаться на ночлег, а рядом — топь… Хорошо еще, светло было, коней не загубили. Но ведь все равно они на всю ночь голодными остались… А кто назначает таких разведчиков, кто отвечает за них? Конечно же он, начальник.

Со стороны посмотреть, будто все это мелочи. А из-за этих вот мелочей и задержка в пути случается, и ненужная трата сил, и чего там еще…

А скоро земля вымерзла. Теперь кое-где можно было напрямик по полям шпарить, чтобы укоротить путь. Но то было слабое утешение — окончательно исчез подножный корм.

И мы крепко приуныли.

Может быть, впервые в жизни так остро, всем нутром своим, понял я, как неумолимо умирает лето и как леденяще давит на все живое осень.

Когда после работы на морозе оказываешься дома, в тепле, у весело потрескивающей печки, когда знаешь, что на зиму у тебя хватит дров и пищи, тогда не очень замечаешь увядание природы и смену времен.

Теперь же у нас ничего не было. Запасы кончились, и неоткуда было ждать. И все холоднее становилось. До дому же еще ох как далеко… Как не приуныть?

И впервые понял я — какая громадина моя страна. Ой, велика…

После наступления холодов меня одолели вши. Сменного белья у меня не было. Когда стояли теплые дни, я время от времени устраивал стирку и ходил сравнительно чистым. Но теперь — никак… Я завидовал Леньке, потому что он не стеснялся Маши: барахлишко его всегда выстирано. Я же стыдился девок, особенно Дины, и ни за что не посмел бы дать в стирку свои подштанники… Да и с чем бы я остался, без смены-то?

И мы нашли другой выход: где-нибудь в сторонке разведем с Федосом жаркий костер, снимем с себя исподнее и жарим на огне. Дня два ничего… Терпеть можно…

А потом снова разжигаем костер…

Вот уж правда, пока грязью не зарос, чистоты не оценишь. Как сытый голодного не разумеет, так чистый грязного не поймет. А грязь дорожная — самая, наверное, тяжелая; особенно если помыться толком негде.

На ночлег мы теперь останавливались у лесных опушек, отпускали лошадей — пусть сами ищут корм. Лоси вон всю жизнь в лесу, а не жалуются…

Однажды вечером распустили мы табун свой, а как завиднелось, глянули — и волосы наши дыбом: весь табун переместился на колхозное озимое поле, которого мы впотьмах не увидели.

Мироныч растерянно выматерился. Потом мы все кинулись сгонять лошадей с озими, в душе надеясь: может, селяне не заметили еще?

Но как же не заметить! Лошадь — не муравей… Да когда еще эта озимь с таким трудом посеяна! Да столько надежд возложено…

Мы запрягли и снялись с места, гоним по мерзлой дороге, пока не застукали нас на месте преступления…

Но поздно уже — на нашем пути выросло целое войско, вся деревня высыпала — и мужики, и бабы, и пацаны. И у каждого в руках по увесистому колу, а один бородатый дядька даже прихватил винтовочный обрез.

Высокого нашего начальства не было рядом, нужно самим как-то выкручиваться.

— Разгоним лошадей прям на них!! — говорит Ленька. — Разметаем как овец…

— Разметаешь… Не выйдет так-то, парень, — возражает хмурый Мироныч. — Давай, наперво, послушаем, чего хотят…

— Морду набить хотят, — буркнул Ленька, хотя это и так всем было ясно.

Наши парни тоже вооружились чем попало: кто палкой, кто камень подобрал… В нашей бричке давно едут два удобных кола, мы с Ленькой заготовили, еще после того, в Литве, нападения бандитов. Мало ли…