И вот два вооруженных войска стали друг против друга. Наши супротивники размахивают палками, кулаками, кричат наперебой — ничего не понять, базар…
Тут выступила вперед рослая женщина средних лет, в длинной шинели, одна пола сильно подгорела. Подняла она руку и кое-как утихомирила свой отряд. Потом обратилась к нам командирским голосом:
— Вы лошадьми своими всю озимь нам потравили! Мы эти семена по зернышку собирали, впроголодь живем… На рожь в будущем году надежду держали — а теперь что? Подыхать нам по вашей милости?! Такой табун всю ночь поле травил…
От имени нашей кавалерийской бригады выступил Мирон Мироныч.
— Мы не нарошно потраву допустили… Мы знать не знали, что у вас тут озимь есть. Сколько едем, ни разу еще не видели озимых…
— Нам дела нет — нарошно или негаданно! Вы под корень резанули нас. Подохнем теперь…
— Да, еромакань, ничего не сталось с озимью! Мы раньше, после заморозков, спецьяльно пускали коней на озимь-то. Чтобы прореживать. Тогда им, по весне, и солнце и дождь щедрей достанутся…
От такого толкования женщина в шинели на миг растерялась, замешкалась. Я уже хотел пришпорить упряжку, но женщина успела опомниться и закричала почти в истерике:
— Прореживать! Чего тут прореживать, когда кажное зернышко счетом считано!.. Ты, дядя, сказки себе оставь, а нам за потраву трех лошадей отдашь!
— Мы, еромакань, уже и так много потеряли: кого убили, кого украли, кто в пути пал. Если в каждом селе коней оставлять — самим нам впрягаться, что ли?! Нам этими лошадьми лес возить!..
— Нам нужды нет! Потравили — оставляй трех душ!!
— Спятила ты?! — закричал Мирон Мироныч.
Деревня снова заорала, замахала деревня палками-дубьем. Ну и мы, конечно, тоже орем, свое Доказываем.
Неожиданно грохнул выстрел! Потом чей-то знакомый голос повелительно гаркнул: «Кончай базар! Мать вашу так…» — и снова бабахнуло.
Всех будто холодной водой окатили. Гляжу — вот радость-то! — верхами крутятся на дороге начальник перегона Сметанин и Ювеналий. Горячие кони под ними так и пляшут на месте. А всадники — в аккуратных офицерских шинелях, в военных фуражках. Ювеналий размахивает пистолетом и орет во все горло:
— Областная милиция! Что происходит?
К всадникам тут же метнулась женщина в шинели. Подскочила и запричитала.
— Ладно, разберемся, — сказал Ювеналий. — Они ответят!
Представители «областной милиции» «арестовали» Мирон Мироныча. Лошадей приунывшим селянам не оставили. «Не положено».
Наш табор двинулся вперед. Хотелось умотать отсюда побыстрее, подальше от этих злых и грустных глаз разоренной деревни.
Может, и в самом деле весь их хлеб потравили?
А что ж нам делать? Всю ночь, что ли, на привязи лошадей держать, таких-то голодных?
И поезда не дают… Давно бы уж дома были, на поезде-то. Сколько бы леса уже вывезли, на этих-то конях… А теперь? Идем, идем, только сами мучаемся и бедных лошадей мучаем. Скольких уж потеряли… А дальше-то ведь все холоднее будет… Все холоднее…
Вечером распустили лошадей на обширное жнивье, — кажется, ячмень там убрали. Деревни поблизости не видно. Но Мирон Мироныч велел всю ночь дежурить, по пересменке.
Поужинали супом из конины, Маша приправила его капустными листиками. Этот коняга днем, в соседней бригаде, окончательно выбился из сил. Ну — прирезали его и по-братски поделились с нами мясом. Хотя — какое это мясо… черное, как пареная репа, и липкое — грызешь его, и руки будто в смоле, — тьфу!!
Но и такую дохлятину грызешь, когда голоден. Грызешь!
После ужина Дина тихонечко позвала меня:
— Федя, поди за мной, скажу чего.
Уже темнело. Я поплелся за Диной.
— Федь, знаешь о чем я? — сказала Дина.
— Нет, — отвечаю, — не знаю, о чем ты.
— Давай мы Биа-борду с кобылой вместе отведем в давешнее село… а, Федь? Матерь-то еле на ногах держится, падет завтра-послезавтра… Придется прирезать тогда. А после нее и Биа-борду…
В ответ я только вздохнул.
— А если им оставим — выживут. Все с пользой…
— Да мы же далеко отъехали, — сомневаюсь я.
— Где далеко-то? Поди, километров пятнадцать, не больше. За ночь-то обернемся. Монголка твоя еще бегает, и рысак мой гож…
Ой как не хотелось мне делать это доброе дело…
— А Мироныч? — аккуратно сопротивляюсь я.
— До утра он не спохватится! — горячо убеждает меня Дина, хотя я и сам все это наперед знаю. — Мы только Маше с Ленькой скажем, пускай подежурят вместо нас. А потом ищи-свищи… Украли — и все тут. Уж в то село Мироныч не вернется, можешь быть спокойным…
Да, в то село он не вернется, это точно.
И про нас не подумает — что мы могли такое.
И, главное, права Дина — падет кобыла, не сегодня-завтра падет, видно, уже шатает ее. И тогда Биа-борда тоже пойдет в котел. Что ж тут делать…
Выехали мы потихоньку, как ночные воры, по знакомой уже дороге. А ночь холодная, вымерзло кругом — и земля и вода, аж звенит под копытами.
Луна освещает нам дорогу, бледным светом наполняет холодные и пустые пространства.
Мы трусим рысцой, а в левой руке я держу уздечку кобылы, она не поспевает за Монголкой, и все время приходится подтягивать ее. Права Дина, доходит лошадь…
В груди моей тесно, словно распухло сердце. В голову лезут всякие мысли, все больше невеселые. Временами мне кажется, — все это во сне происходит…
— Федь, ты сердишься, что на такое дело тебя подбила?
По голосу Дины я улавливаю, что в ее душе тоже не все спокойно.
— Я? Нет, не сержусь. Я про другое думаю.
— А скажи, Федя, если живыми доберемся до дому, будет что вспомнить…
— Во-во… мы с тобой бросим работу, только и будем рассказывать о приключениях. За это нам будут давать хлебные карточки и большие деньги.
— Сердишься, — вздыхает Дина.
— Нет…
Налегке мы довольно быстро добрались до того села. Постучали в двери домика, кривого, как старое лукошко. Разбудили старую бабку, спросили, где председатель. Недовольно ворча, объяснила она нам. Дескать, вон тот, свежей соломкой крытый домок, совсем недавно и покрыли…
К моему удивлению, председательшей как раз оказалась та баба, извиняюсь — женщина, в обгорелой шинели. Женщина повела нас в дом, зажгла коптилку. Теперь она вроде совсем другая: после сна лицо посвежело, стало помоложе и добрее.
Мы сказали ей, с чем приехали: привели кобылку с жеребенком.
— Милиция приказала? — обрадовалась председательша.
— Нет, — говорим. — Мы сами привели. И надо на первое время припрятать их хорошенько, на случай, если станут искать. И — кормить, главное — откормить их надо.
Очень удивилась председательша.
— А чего ж мы вам дадим взамен-то? — задумалась. — Денег нету, хлеба… Подождите, сколько-то соберем…
Даже при слабом свете коптилки я заметил, как вспыхнуло лицо Дины.
— Ничего нам не надо, — сказала она. — Мы не продаем и не менять пришли. А так… чтоб они живы остались, чтоб…
Растерялась Дина.
Председательша смотрела на Дину, молчала и смотрела. Кажется, она все поняла. Кивнула головой, тронула Дину за руку.
А в моей душе что-то ворохнулось. Что-то этакое, купеческое. Может, оттого, что я давно уже ношу американский пиджак?..
— Лошади наши вовсе голодные, — сказал я с намеком. — Досталось им сегодня — тридцать верст лишку.
— Конечно, подкормим, а чего ж! — совсем повеселела председательша. — У меня немного ячменя найдется, щас и вынесу…
Тайком от Дины я попросил ячменя с собой, для Геркулеса. Женщина насыпала в торбу. Потом она написала справку нам, на всякий случай — что мы сдали колхозу двух лошадей, кобылицу с жеребенком по имени Биа-борда… И даже печать пришлепнула.
Потом она сунула нам солидную ковригу домашнего хлеба. Дина в последний раз обцеловала Биа-борду, мы сели на подкормленных и напоенных коней и по ночной дороге молча двинулись обратно. До сих пор не могу понять: как я не свалился с лошади той бессонной ночью?.. Раз пять засыпал в седле.
