Иду я это в свой закуток в волостном правлении: как же так, думаю, — у попадьи одних коров пятнадцать голов, и на пятак ничего не дала. А просвирня из бедных бедна, и накормила, и пятак не взяла… Вот так, паренек Мелехин… Так вот понимал я, что к чему в этой жизни…
Он молодцевато выпрямился в седле — плотный, тяжелый и крупный, и, размахнувшись, гулко хлопнул плетью. И басисто крикнул на смиренно шагавших коней…
И снова мы ударились ходкой рысью.
Чего только не задерживало нас в пути!..
То лошади пропали — надо искать, то мост через речушку надо наводить, то брод нащупывать, то начальство наше выберет наугад дорогу — покороче да попрямей, и где-нибудь обязательно застрянем…
Однажды мы целый день проторчали у железнодорожного переезда. Потому что весь путь, от края и до края, был забит эшелонами. Только успеет один продвинуться, как тут же на его место втыкается второй, третий… И никакого просвета… Главное, все прут в одном направлении — на восток. И чего это сорвало их с места? К чему такая спешка? Подождали бы, пока мы лошадей перегоним… Небось танки-то или чего там еще под брезентом есть не просят, не в пример нашим конягам, — налил в железное брюхо бензину, и все в порядке… Так нет же, все прут и прут куда-то… А мы стоим тут, нервничаем…
А потом и вовсе пробка образовалась. Один эшелон заклинило перед самым нашим носом. Солдаты высыпали к нам, как косачи на токовище. Парадно одетые, в темно-зеленых кителях со стоячими воротничками. Орденов и медалей не счесть, здорово, видать, воевали. Погоны у всех черные, и фуражки с черными бархатными околышами, красивые фуражки. Точно такую же Мышонок купил в Сыктывкаре, когда мы плоты приплавили туда…
Один солдат, веселый такой, русый, с густой конопляной бородой и с усами, глаза озорные, на какой-то черной дудке наяривает… Ну — мальчишка! Кривляется, приплясывает… Хотя на вид ему лет тридцать будет и грудь вся медалями увешана.
Мы окружили его и давай расспрашивать:
— Ведь верно, танкисты вы? Под чехлами-то танки у вас?
— Нет, братишки, ошиблись вы, — отвечает с ухмылочкой. — Там у нас дачные домики. После войны каждому вояке по домику выдали. Потому — хорошо сражались… Поставлю я свой домик у реки, садик посажу… Вокруг голубые просторы… Мечта! Приходите в гости…
— Да что вы заливаете-то! — возмущаемся мы. — Не маленькие уж, понимаем…
На выручку бородачу подоспел другой солдат. Ну, красавец! Высокий, тонкий, на смуглом лице смолянисто-черные усики. И волосы тоже отливают смолянистым блеском, как у хана Батыя, только не прямые, а вьются. Сразу видно — южанин.
— На зимний фатэра мы спешим, хлопци, — сказал чернявый красавец.
— А может, к теще на блины, да с чарочкой… Небось заждалась… — вмешался еще один солдат.
— Танки-то можно и так гнать, на своих колесах, чего им будет, железные ведь… — продолжаем возмущаться мы. — А кони наши худеют… Нам лес на них надо возить, много лесу!
— Я бы, братишки, будь моя воля, отвалил бы вам эшелончик… Но вот беда — не дослужился я до командующего… Четыре года отбахал на войне, дважды горел, а все в сержантах хожу, видите — три лычки…
Это все Бородач зубоскалит. Тут я повнимательнее вгляделся в него — под курчавой растительностью что-то сине-багровое, кожа такая и рубцы. И всего меня передернуло… Ведь он, наверное, жарился в горящем танке! Не иначе… И бороду нарочно отпустил, чтобы замаскировать изуродованное лицо…
А самому ему все это, видать, нипочем! Он уже совсем другое кричит:
— А ну, Кацо, братишка, сбацай-ка, развесели народ честной! Покажи дамочкам, какой ты есть орел с Кавказских гор!
И вот уже голосистая дудка его, которая кларнетом, оказывается, называлась, начала выводить какую-то тягучую мелодию, а черноусый красавец вспорхнул с места, словно крылья, распластал руки, изогнул тонкую шею и пошел, и пошел чеканить утрамбованное поле носками сверкающих хромовых сапог. Сделав большой круг, он этаким фертом подплыл к нашей изумленно стоявшей группе, выбрал из первого ряда Дину и, не переставая вбивать носки, начал приглашать ее в круг. А та растерялась, загорелое лицо вспыхнуло… Она невольно посмотрела на свои грязные, вылинявшие кирзовые сапоги… Потом почему-то на меня взглянула, будто спрашивала: «Можно, Федя, а?» А вокруг уже кричат: «Давай, Дина, не трусь!.. Уважь солдатушек, поди, соскучились они по девкам-то».
И она вышла. Застучали кирзушки в дробной чечетке рядом с блестящими хромовиками. Не прибранные в косу Динины волосы светлой куделью колышутся… И где только научилась она так дробить? Или, может, девкам-то и не надо обучаться танцу? Может, это только у таких, как я, дундуков без обучения-то ни черта не получается?..
А этот черный тетерев вон как кружит вокруг нее… И все вбивает, вбивает в землю носки свои, будто гвозди заколачивает. Как только пальцы-то выдерживают на ногах. Танцует, а сам все на Дину смотрит. И чего это всех чернявых тянет к Дине-то? Один змей увивался… И этот вот тоже… Будто у нее за пазухой магнит какой припрятан…
Хорошо, устал, выдохся дудач-Бородач, оторвал от бороды инструмент и предложил:
— Перекур, братишки! Треба подмазать… — и выразительно щелкнул по горлу. — Только вот где достать смазку?
Тогда раскипятившийся плясун содрал с руки часы и крикнул хрипловатым голосом:
— У кого ест бутылка? Даю часы.
Такой роскоши, конечно, ни у кого не оказалось.
Тогда он подскочил к нам — выбрал меня с Ленькой — и попросил:
— Слушай, джигиты! Прыгай на конь и скачи вон тот село! На тэбе часы… Заходи в лавка и папраси за это бутылка.
Мы топчемся на месте, не знаем, что делать. Но тут подошел и Бородач, тоже часы сует.
— Может, вы сами… — все еще сопротивляемся мы.
— Нельзя нам, братишки, отлучаться от эшелона, — говорит Бородач. — А вам-то чего стоит слетать до деревни. На таких-то скакунах?! Достанете водку — выпьем по чарочке за доброе знакомство… Ведь, кто знает, когда еще выпить удастся…
— Да больно уж часики-то красивые, жалко такие на водку менять, — говорю я, потому что в жизни не видывал еще таких часов.
— Ерунда, штамповка, — вдохновляет Бородач. — Без камней они, сплошное железо…
Вскочили мы с Ленькой на Туроба и Монголку и помчались в село. Но по дороге я еще раз разглядывал крошечный кирпичик с аккуратными римскими цифрами. Какие замечательные часики! До чего же жалко отдавать их! Хоть бы не было в лавке водки-то…
Но в лавке водка отыскалась. Молоденькая продавщица взглянула на наши часики-кирпичики, румяное лицо ее засияло, и она тотчас же вытащила из какого-то закутка две бутылки. Да еще отвалила полбуханки черного хлеба на закуску.
Однако не успели мы выпить вместе с солдатами. Только прискакали с Ленькой обратно, как тут же раздалась команда: «По вагонам!!!»
Бородач и Кацо взяли у нас водку, побежали к вагону. От хлеба они отказались.
Через минуту их длинный состав, сформированный из платформ, с маячащими на них брезентными дачами, уже громыхал мимо нас. А новые знакомые махали нам фуражками и чего-то кричали, кричали…
Мы тоже махали им… Расстроились мы…
Оказавшийся рядом со мной Мирон Мироныч задумчиво сказал:
— Хорошо, что война не вышибла из людей веселый дух… С веселым-то духом легче будет жить дальше…
— Мирон Мироныч, на самом деле, чего это они спешат так? Или же военные всегда так спешат?
— Неспроста это все, Мелехин, неспроста… Такая силища катится на восток… — Потом вдруг спросил: — А на востоке-то что? На самом, самом краю?
— Япония… — догадался я.
Вот именно — Япония… Бывшая союзница Германии… И воюющая с нашими союзниками — американцами…
— Значит, что-то намечается, Мирон Мироныч? — меня прямо-таки пронзило.
— Это не наше с тобой дело, парень… Наше дело гнать лошадей… И, еромакань, видать, долго гнать…
Вскоре мы узнали, что наши, выполняя союзнический долг, объявили войну Японии. Вся та огромная силища, которая, обгоняя нас, перекатывалась по рельсам на восток, на рассвете форсировала Амур и навалилась на миллионную Квантунскую армию.
