— А чего это ради человека гнать? — слышу я в ответ. Сдается мне, голос у Дины лукавый, а может, даже и слегка издевательский голос… — Притом, хорошего человека, — будто подчеркивает Дина.
— Как будто мало ему других девчонок…
— Это уж не моя забота…
— Ну, смотри… тогда я сам отгоню его, — бурчу я, все еще не поднимая головы.
— Ты? — удивляется Дина. Мне даже обидно, что она так удивляется: будто у меня ни рук, ни ног, ни головы…
— Я. А что?
— Очень интересно, — говорит Дина, — как это у тебя получится…
— Получится, — говорю я, ничего еще не придумав. Дина на мгновение смущается, но тут же спохватывается.
— Ведь какой доброхот!! Разговаривать не смей с другим-то человеком, да хоть и с Батыем… Ты кто мне? Мать или отец, чтоб приказывать?
— Не мать, — говорю я, осердившись и в смущении. — Но вот попробуй еще только… — предупреждаю я грозно, сгребая колья в охапку, и ухожу не оглянувшись. Последнее слово за мной — мне это важно сейчас…
А наутро в нашей бригаде произошло чепе. Так по-солдатски выразился Богдан Зенич. Чрезвычайное происшествие.
После ночевки стали собираться в путь, а храбрый наш ефрейтор Кави Батыев никак не может найти свой автомат. Боевое оружие, которым он должен защищать лошадей! И нас тоже!
Сначала Кави, сильно встревоженный, молча шарил один. Потом они, пошептавшись, зашныряли вдвоем с Богданом Зеничем. Потом в поиск включился и ночевавший с нами Ювеналий…
В конце концов ефрейторское несчастье стало общим достоянием, и вся бригада всполошилась. Дело-то нешуточное… За потерю боевого оружия по шерстке не погладят…
— Слушай, Кави, — соображает Ленька. — А может, ты его еще вчера выронил, в дороге, когда ехали?
— Ни болтай!! — кричит Батыев. — Вичиром на посту стоял, рука дирижал…
— Правильно, — извиняется Ленька, — было дело… Постой! — вспоминает он. — Да ты ж его выронил небось, когда это… в лес ходил, оправляться… Помнишь? Ты пошарь-ка в кустах, там твой пепеша лежит, не иначе…
Все хихикают, хотя положение, прямо скажем, не смешное.
А Дина сверлит меня отчаянным взглядом, прямо-таки сверлит. Вот те раз… А я при чем?
Снова шарим вокруг, и я шарю со всеми. Ищем на совесть, и я ищу на совесть. Не такая уж иголка, этот пепеша, куда он запропастился, проклятый?..
Отчаявшийся Кави и в самом деле идет в кустики. Дина о чем-то шушукается с Ювеналием, а тот сразу подходит ко мне.
— Федь, куда бы это пушка могла провалиться? — хитро щурится Ювеналий. — Не вы ли с Ленькой подшутили?
— Ничего себе шуточки, — говорю я.
— Значит, вы тут ни при чем? — намекает Ювеналий.
— Еще чего, — возмущаюсь я. — Делать нам нечего…
— Видишь, Федь, ехать ведь надо, а нельзя ехать, пока не отыщем — пропадет парень, если не найдем. И отправляться пора.
— Понятия не имею, — искренне говорю я. — Пусть-ка пошарит в Дининой бричке или где около… Он-то все возле Дины увивается, не там ли посеял…
Ювеналий улыбается в ответ. Потом он вместе с Диной ищет в ее бричке. И — надо же! — находят они злополучный автомат. Смотри-ка, угадал я.
Кави идет из кустиков, видит в руках Ювеналий автомат, бросается к нему, выхватывает, суматошно разглядывает и тискает, как любимое дитя… Он бесконечно счастлив, наш хан Батый. Но — и растерян. Изумленно смотрит на Дину, на меня, на Ювеналия… Не знает, что и подумать, совсем обалдел парень.
— Память у тебя, Батый, — качает головой Ювеналий. — То-то ты только эту бричку и охраняешь…
Вот молодец!
Дина фыркает и отходит прочь. Острословы бригадные зубоскалят. Но тут раздается зычная команда Мирон Мироныча:
— По коням!
И снова мы скачем вперед. У нас с Ленькой весело на душе. Мы перемигиваемся и хохочем, вспоминая, как хан шарил в кустиках… А другие пусть пошевелят мозгами — что и к чему…
Долго мы переправлялись через реки Иссу и Синюю — мосты были взорваны. А переправившись, вышли на землю России. Литва и Латвия остались позади.
Здесь солдаты покидают нас. Отсюда будем ковылять, как выразился Ювеналий, без охраны.
Между собой мы сговорились и решили сделать прощальный вечер с солдатами. Ведь парни старались ради нас, ночей недосыпали. И даже под пули попадали…
Вездесущий Ювеналий снова достал где-то немного водки, граммов по сто на нос.
— А закуска будет наша! — уверенно сказали гвардии ефрейторы, чем немало удивили нас.
Они подошли к бригадиру, и шустрый хан Батый начал с намеков…
— Мирон Мироныч… нашей бригада ест дыва жирибенок…
— Есть, — согласился Мироныч.
— Ни который ни числится лошадем…
— Ну и что? — сказал Мироныч, и ноздри у него настороженно округлились. — Не хотите ли вы, еромакань, с собой увести жеребят?
Оба ефрейтора замахали руками: зачем это нам…
— Ми хотим маленько шашлык жарит, на памить, — сказал Кави Батыев с детской просительной улыбкой на лице.
У Мироныча плотно сомкнулись губы, и даже кровь ударила в лицо.
— А вы, братцы, не спятили? — с нажимом сказал Мироныч, в упор простреливая ефрейторов злобным взглядом. Мне показалось — он их сейчас бить будет, обоих, несмотря на автоматы. — Вы каким местом думаете? Башкой или ж…? Еромакань! Шашлык! — закричал Мироныч. — Вы что, ослепли, шашлычники? Не видите, — каждая лошадь на вес золота. Люди пуп за войну надорвали, а им шашлык подавай из жеребенка!.. И язык-то поворачивается… тьфу!
Ох и разозлился бригадир… Таким я его еще никогда не видел…
Всем нам нехорошо стало от такой речи. Стоим, в землю смотрим. Хоть бы посоветовался хан Батый, прежде чем к Миронычу с такими словами подходить. Но тут Федос, а один из жеребят был под его началом, вышел вперед и виновато сказал:
— Все равно сдохнет мой Копыл… Дрищет без конца… Кобылу уж всю обсосал. С ним-то и кобыла издохнет, без овса-то…
— Спать меньше надо! — заорал на Федоса Мирон Мироныч. — Спишь много, еромакань! Ухаживай! День и ночь ухаживай, тогда не издохнет! А резать — не дам! Всех под суд, если зарежете!
И вдруг повернулся ко мне наш бригадир:
— Гляди, Мелехин, чего вытворяют… еромакань! А придет время — спросят с нас. Обо всем спросят. Куда — спросят — подевали лошадей? А? Любители пожрать!
В общем, не получилось у нас легкого веселого ужина на прощанье с солдатами. Хотя было что выпить, нашли чем закусить, а ефрейторы нарядились как могли — начистили пуговицы, надраили гвардейские значки, медали «За Варшаву» и «За отвагу». Но ожидаемого веселья не получилось.
Мирон Мироныч сел в стороне, не ел с нами, не пил — сильно рассердился. Смотрел я на него и не мог понять, то ли прав он, Мироныч, то ли чересчур строг…
И через много дней, потом, когда уже ехали мы по разоренной российской земле, понял я — прав Мироныч, прав.
Прав — хотя в скором времени пал жеребенок Копыл. Все равно — прав.
А хан Батый совсем погрустнел. Наверное, не хотелось ему оставлять по себе такую память среди нас — будто он глупый человек, ничего не понимает, шашлыки из жеребят любит… Вижу я такое дело и говорю ему, от души:
— Брось, Кави, не расстраивайся. Ты хороший человек, смелый. Не обижайся на нас, коли что не так вышло. Помни нас, и мы тебя будем помнить. Сколько вместе протопали… Будь счастлив, Кави…
Он странно поморщился, отчего сросшиеся на переносице иссиня-черные брови его стали еще гуще. И ответил мне:
— Пиристань, Федя, што ты… Зачим обижаться… Пиривык я к вам… Типир грустно стало… Ты понимаишь, Федя, — вдруг домой захотел. Оччинь! Траву косит. Кони пасти. Кумыс пит. Маму слушат. Рядом девка сидет. Утром петух кричит, а не военный команда — падыеом! Три года воивал. И еще нада служит.
— Скоро демобилизуют? — сочувствую я.
— Ни знаю. Ни скоро. До наш год ишшо далико…
— Ничего, Кави, мы вас скоро заменим…
— Конечно, Федя, все должны служит. Но не спеши, успеешь тянут лямка, ты молодой ишшо…
Потом он вдруг впился в меня колючим взглядом и спросил:
— Федя, а тут раз ты пирипрятал автумат?
