А сегодня прямо-таки душно, влажно, как в бане.
И даже солнце трудно пробивается сквозь эту мокроту. Лошади бегут рысцой, я сижу в бричке, и лицо и руки какие-то волглые, набрякшие. Может, хоть дождь пойдет?
Тело уже стонет от непрерывного сидения. То в седле, то на жестком облучке трясешься… А сколько еще ехать?
Тихо вокруг, даже листочек не шевельнется, все замлело от жары, обессилело. А мы все гоним.
Ленька говорит, что тридцать градусов мороза ему легче перетерпеть, чем это пекло. Лошади, видимо, так же считают, только не умеют сказать.
Геркулес молодчина, тянет и тянет, как паровоз. Но я его стараюсь подкормить — то овса подкину, то охапку травы специально нарву. Теперь, когда не стало Дон-Жуана, Геркулес мой любимый конь. Могучий, широкий, богатырский коняга. Гляжу я на него и думаю: «На таком русскому Илье Муромцу — в самый бы раз… Или нашему Пере-богатырю».
После убийства Дон-Жуана я езжу верхом на Монголке. Не то, конечно, а что поделаешь? Но больше-то я еду в бричке. Потому что в седле душа еще пуще болит, все думается о погибшем красавце. О Жуане…
Откуда-то вдруг ветерок подул, взъерошил гриву Геркулеса. И мое лицо приятно освежил. Вот уже зашевелились деревья по-над дорогой. Гляжу — сзади по всему небу заволакивает, лиловая туча наползает. С лохматой головой, когтистыми лапами, как дракон. И будто за нами гонится, хочет накрыть.
Тучу автоматом не прогонишь…
Вот уже темное нутро дракона полосонуло огненным мечом, отчего он на миг расчленился на куски, а потом, от великой боли, разразился страшным стоном, и вся земля вздрогнула, а мои коренники сорвались в галоп, как вусмерть напуганные зайцы. Еле-еле успокоил их. Хорошо, теперь я ученый, всегда взнуздываю лошадей. Так-то надежней…
Небо потемнело, загрохотало… Деревья гнутся до земли. Скачет Ювеналий, кричит:
— Там река, километра два! Там лагерь, давай туда…
Но черный дракон настиг нас и атаковал всей своей огневой и громовой силой. И начал простреливать нас крупнокалиберным холодным дождем.
Подгонять лошадей не надо, они сами несутся во всю прыть. А мне почему-то вспоминается, что в грозу как раз и не надо быстро бегать — может пристукнуть молнией… Я побаиваюсь. Но вокруг уже льет напропалую, я не сдерживаю лошадей — пусть! Пусть они азартно летят сквозь дождь, телами пробиваясь в ливне.
Небесная вода освежает их, смывает с натруженных тел грязь и пот. Подлетаем к реке, — она вся кипит от дождя.
У реки какое-то чудное название: Швентойи.
Говорят, здесь заночуем.
Мы промокли до нитки. Тотчас начали сооружать лагерь. Мы с Федосом — мой одногодок из нашей же бригады — побежали к опушке леса, дровишек собрать. И вдруг остановились как вкопанные. Перед нами… немецкое кладбище. Невысокие белые кресты из молодых берез. Даже кора не содрана, некогда, что ли, было… Крестов много, страшно считать, как много… Шеренгами стоят, ровненько… Сколько тут их закопано?..
Смотрим с Федосом ошалело на белые шеренги, жутко нам. А от нас дров ждут, дров!
Федос нерешительно говорит:
— Федь, а Федь, а чего тут думать… Давай кресты выломаем — вот и дрова готовые. И колоть не надо. Береза-то, знаешь, какая жаркая… Все равно ведь фашисты, чего там…
У меня холодеет спина.
— Как-то нехорошо вроде… — сомневаюсь я.
— А чего? — храбрится Федос. — По справедливости, так все кресты ихние сжечь надо! И землю выровнять!
Так-то оно так, но я знаю, что Федосу очень не хочется собирать дрова в лесу, где сейчас все мокрое… И мне не хочется.
Круглое, как полная луна, лицо Федоса вытянулось, стало жестким. Даже глаза, цвета застоявшейся воды, обычно безжизненные, сейчас блестят.
— Так-то оно, конечно… — говорю я. — А вырвем кресты, вдруг да выскочат оттуда их духи?
— Брось ерунду-то городить! — пугается Федос.
— А что… Говорят, у каждого человека есть дух. Помню, бабушка наша рассказывала: однажды, говорит, иду мимо церкви, ночью, и вдруг кто-то, весь белый, совсем рядом пролетел. Даже ветром обдало… А незадолго до того деда схоронили…
— Тоже мне, выбрали местечко для ночевки… — совсем пугается Федос. — Пошли от греха…
И мы зашли в лес, насквозь промокший после ливня. Собрали мы с Федосом огромный костер, вся бригада уместилась вокруг. Сидим, сушимся, густой пар валит от нас. Все довольные, что еще один день прошел благополучно, что еще ближе стали мы к дому своему…
Вдруг как бабахнет — выстрел! И еще… и еще! Кто-то отчаянно закричал… Я понял только, что это в костре что-то стреляет, — и вместе со всеми метнулся в сторону. Как рыбьи мальки от камня… Пластом приник я к мокрой земле, теснее прижимаюсь, теснее… Вдруг там в огонь попало что-нибудь посолиднее патронов?..
Осторожно взглянул — весь костер наш разметало. Недалеко от меня Федос барахтается на земле, схватившись обеими руками за голову, и вопит: «Ой, умираю, умираю…»
Ну, если вслух помирает, еще не так безнадежно… Я, не поднимая башки, подполз к Федосу, с другой стороны Мирон Мироныч подполз. Осторожно отняли руки ото лба — там кровь сочится. Неужто башку пробило?
Мироныч подул на рану, потрогал рукой, и вдруг большой губастый рот его расплылся в довольной улыбке:
— Ну, Федос, не вешай нос! Раньше смерти не помрешь…
Оказывается, Федоса чиркнуло по лбу — может быть, горячей гильзой. А тому, конечно, показалось, будто пуля прошибла лоб и вышла в затылке…
Да и кому бы не показалось, на его-то месте!
Слова Мирон Мироныча так и прилепились к Федосу. Только и слышишь: «Эй, Федос, не вешай нос…»
Как теперь к костру-то подойти? Не начнет ли снова пулять? В конце концов мы с Ленькой, пригибаясь на всякий случай, вернулись к костру. Собрали головешки, поковырялись в золе. Вроде ничего больше нет, только гильзы остались. Но некоторое время все-таки в напряжении сидели у огня: стрельнет или не стрельнет?
Оказывается, не очень-то приятно ждать выстрела, даже такого — неприцельного…
Вот тут, у костра, я еще раз понял, что такое фронтовики…
Федос в тот вечер больше так и не подошел к костру. Все за нашими спинами околачивался. Даже одежонку свою толком не просушил, так и лег. Мол, штаны-то на заду просохнут, а если пуля-дура башку продырявит — уж не залатать… Да… не заткнешь, как дробинкой кружку…
Однако в тот вечер еще два взрыва услышали мы — и неподалеку. В третьей бригаде две лошади напоролись на мины.
Значит — снова с мясом будем…
С первого дня пути мы каждый вечер едим конину.
Невеселый приварок…
После убийства Дон-Жуана мне никак не лезло в горло мясо это, но вскоре совсем у нас нечего стало жевать, все продукты кончились. И — полезло…
Даже Дина, поголодав дня два, тоже принялась за конину.
Только бригадир наш, Мирон Мироныч, не прикасался к лошажьему мясу. И — ворчал, укорял нас за жадность. Мол, незаконно едите, не приварок это, а воровство… Он все порывался куда-то сдавать мясо, но ничего у него не получалось. Никто его не поддерживал. И то сказать — народу было много, продукты у всех кончились, а ехать нужно было быстро. Где уж тут лишние концы делать и время терять на заготпунктах? Да и что бы мы сами лопали?
Мироныч на эти наши возражения только головой качал, вынимал из кармана записную книжку и что-то многозначительно записывал в нее. То ли всерьез — регистрировал, кто сколько конины съел, то ли попугать хотел.
А чего нас припугивать, все понимали: от беды мясо это едим. Если б не пули да мины да несчастья в дороге — нипочем бы не поднялась рука лошадь убить. Не для котла это животное, — нет.
Но вот удивительно: не все ведь так думают. Вон Кави Батыев, бравый наш ефрейтор, прямо-таки цветет, когда конину варим. Оказывается, он, татарин, за свою жизнь немало коней обглодал. Лопает за обе щеки, вся рожа светится от жира.
— Коня у нас каждый хозяин диржит, — довольно говорит он. — Каров мало, а конь у каждого ест…
— Зачем вам коровы, вы ж кобыл доите… — вставляет шпильку другой ефрейтор, рыжий Богдан.
