Весь его серый китель на груди и правая штанина были черны от крови. Мы с Ленькой разрезали штанину, а Маша расстегнула китель и задрала нижнюю рубашку, всю алую.
У меня помутилось в голове.
А когда я при свете костра нечаянно разглядел свои руки, меня начало тошнить. Я отплевывался и — удивительное дело! — думал. Я думал: как это жизнь так подстраивает, что на моих руках смешалась кровь Дон-Жуана и его убийцы?..
Только красивый, полный жизни конь вздрогнул и затих, взятый смертью, — и вот убийца или один из убийц сидит, прислоненный к мешку с овсом, сидит, весь залитый собственной кровью, такой неправдоподобно черной в свете костра.
Человек был без сознания, задыхался, хрипел, на губах пузырилась кровавая пена. Такая же пена пузырилась и на груди. Рана будто дышала… К тому же у него, видно, было разбито пулей колено.
«А вдруг это я ему попал в колено, — подумалось мне, — когда из пистолета стрелял?»
Я сразу похолодел от этой мысли, будто сам почувствовал, как это должно быть больно — пулей в колено…
Общими усилиями мы перевязали раненого, дали воды ему, обмыли лицо и голову.
И тут мы все удивились. Мы думали: у бандита должна быть свирепая, звериная рожа. Морда! Кто ж с простым человеческим лицом будет хутора жечь, людей после войны убивать… А перед нами стонал белокурый парень лет двадцати пяти, со светлыми, вьющимися волосами. Волосы у него оказались даже светлее, чем у моего брательника Шурика. И самое удивительное — он был чисто выбрит, не хватало только запаха духов… И руки у него были красивые, крупные. Он все никак не приходил в себя, беспорядочно сжимал кулаки, и я заметил, что указательный палец его правой руки не сгибается, торчит, как сук — прямо.
«Как же он стрелял, с таким-то пальцем?» — вдруг некстати подумалось мне.
От наших забот, от свежей воды, от тепла костра в бандите этом, видать, поднималась какая-то сила. Он почти перестал хрипеть, начал что-то бормотать, бессвязно, по-литовски, непонятно.
Подошел Ювеналий, все еще разгоряченный боем. Долго смотрел в лицо раненому, потом отвернулся. Мне сказал:
— Федя, давай-ка покемарим пару часиков. А то днем с коня свалишься…
Очень я удивился этим словам Ювеналия. После всего этого — и спать? Как это…
Вот тогда, наверное, я и понял, что такое фронтовик…
Я пошел следом за Ювеналием, укрылся, лег лицом к небу. Да разве уснешь после такой встряски?!
Я лежал неподвижно, забывался в смутном, тревожном полусне, снова открывал глаза. И думалось мне: как странно, что смерть может прийти к человеку вот так, как сегодня, — нежданно, вдруг, случайной пулей в голову, в грудь, в живот. Как странно, что смерть может по чьей-то злой воле прийти к прекрасному коню, полному жизни. К коню, который не терпел, чтоб его обгоняли, — так много в нем было жизни, достоинства, самолюбия…
Как странно!
Как странно — что смерть, оказывается, существует рядом с нами, где-то совсем близко.
Просто мы ее не видим — за деревьями, цветами, за зеленой травой и ясным солнцем. А она — рядом. Всегда.
Когда я снова вышел из нашего «дота», Мирон Мироныч с Кави Батыевым уже сдирали шкуру с Дон-Жуана. А второй убитый конь был уже ободран.
У Дины от слез распухло лицо. И я сам чуть в голос не заревел, когда вместо прекрасного, на удивление стройного коня увидел окровавленную тушу.
И такая ненависть вспыхнула во мне! Я готов был пойти и прикончить того кудрявого блондина, который, все еще без сознания, пластом лежал у костра. И на бригадира нашего, Мирона, не могу смотреть. Это он, лысый дьявол, заставил привязать Дон-Жуана с краю…
Хотя, конечно, если бы не Дон-Жуан, который вовремя заржал, бандиты увели бы немало лошадей… Как потом выяснилось, в ту же ночь в одной из бригад угнали пятнадцать голов. Это все равно если бы мы с Ленькой всех своих коней потеряли…
Ничего не скажешь — веселое начало! Если и дальше так пойдет, очень скоро у нас совсем не останется лошадей, хорошо еще, если сами себя домой пригоним…
На завтрак варили конину. В этот раз я мясо не ел, не мог. Но все же удивился, когда Мирон Мироныч сказал кашеварам:
— Все, больше ни кусочка! Мясо государственное. Отвезем на ближайший заготпункт, пусть оприходуют. Квитанцию получим.
Ювеналий даже глаза вытаращил от удивления. Потом весело возразил:
— В ближайшем пункте мы сдадим вон того кудряша, продырявленного. Его у нас за целый табун примут…
— Мясо тоже сдадим, — уперся старик.
— Ты что, рехнулся? — тихо спросил Ювеналий. — Чтобы нас же на смех подняли? Сами съедим! И другим бригадам выделим. Не побираться же по дороге… Через неделю жратвы не останется никакой…
— А я говорю — сдадим государству! — стоит на своем упрямый бригадир и повышает голос.
— Мы тебе вот выделим кожу да копыта — беги да сдавай, — окончательно вскипел Ювеналий.
Не знаю, чем бы кончился их спор, если бы к нам не прискакал начальник колонны Сметанин. Мироныч доложил о ночном нападении.
Сметанин порасспросил и посмотрел сам, как мы расположились на ночлег, как привязали лошадей, какой порядок дежурства установили — подробно обо всем расспросил.
Сдержанно похвалил нас. Сказал, что в соседней бригаде пятнадцать голов увели ночью, без выстрелов. Проспали лошадей… А насчет конины Сметанин, не колеблясь, распорядился: «Составьте акт, мясо распределите и съешьте. Нет у нас времени заготпункты разыскивать».
— Но ведь — еромакань! — так-то всех лошадей можно сожрать! — не сдавался Мироныч. — Захотелось есть и — прирезал. А потом сказал, что бандиты кокнули…
— Умышленно будете резать — отдам под суд! — строго сказал Сметанин. И отвернулся. Кончен разговор.
Ювеналия Сметанин взял с собой. Белокурого бандита, все еще без сознания, положили на бричку и увезли.
Потом, уже в пути, Сметанин еще раз догнал нас и сказал: «Лихачев будет моим помощником».
Мы вообще-то не удивились: не зря Сметанин так выспрашивал нас утром. Понял он, что нашу оборону организовал Ювеналий — и будет теперь Ювеналий военным консультантом во всех бригадах, не иначе. Только нам-то не очень хотелось отпускать его. Без него-то еще страшнее будет темными ночами…
Мирон Мироныч стал спорить с начальником перегона — дескать, главной опоры нас лишаете. Но мне почему-то показалось, что говорит он не от чистого сердца. А так — ради проформы. Может, почувствовал, что ему с Ювеналием тесно будет под одной крышей. То есть — у одного костра.
— Вместо Ювеналия выделю вам еще одного солдата, — успокоил Сметанин.
— И я, в основном, у вас же буду, — сказал Ювеналий, обнадеживая взглядом сникшую было Соню. — И потом мы с Аркадием Васильевичем решили, что колонна теперь вся будет ночевать в одном месте. Круговую оборону наладим…
И все же мне как-то не по себе было… Мне показалось, что Ювеналий с излишним рвением ухватился за должность начальника… А может — просто показалось?
Вскоре явился к нам второй солдат. Это был здоровенный хохол, плечистый, рыжеволосый и веснушчатый — даже сильнее Ленькиного. Я раньше почему-то думал, что украинцы, в основном, смуглый народ. А этот был пламенно-рыжий, вот-вот вспыхнет.
И мы скачем вперед, по Литве. Теперь мы более осторожны, особенно когда кругом лес. А лесов тут немало.
Села встречаются редко, все больше хутора, хутора. Надо же, как живут. Каждый самостоятельно. Свой дом. Усадьба. Вокруг — свои же поля и луга. Дальше начинаются другие владения, другой дом, другая усадьба. Так-то, конечно, все рядом, близко. Но одной-то семье разве не скучно медведями-то жить? У нас на родине такие громадные села, до девяти километров длиной… Тут люди — и там люди, а обычай жить — разный…
Осталась позади река Вилия. А мы все гоним лошадей — то на бричке, то верхами… На ночь теперь вся колонна собирается вместе, в большой общий лагерь, и солдаты стоят на постах. После той ночи нападений пока не было. Под пули-то никому не хочется лезть. Даже бандитам.
Дни стояли жаркие, — видно, лето выжимает оставшееся свое тепло перед близкими холодами. Очень тяжело в жару и нам и, особенно, лошадям. Хомуты и шлеи жестко натирают потную кожу, оводы одолевают. И вода не часто попадается.
