Весело мне стало. У таких-то приказчиков неужто не раскупят товар? Такой табак, табачок… табачище!

А Дина с Машей смотрят на наши приготовления и со смеху покатываются. Мы с Ленькой крепимся, молчим. Срядились — два бравых торговца — двинули на городской базар.

Мы выбрали, на наш взгляд, самую удобную мерку для распродажи — спичечный коробок. Только вот сколько запрашивать?

— Поплотнее набьем, и пускай гонят по червонцу! — определил Ленька.

— Не дороговато ли будет? — сомневаюсь я. — Дорого, поди?

— За этакий-то табак? Да ты что! Да такого табаку котласские в жизни не куривали! Да если б не мы с тобой, они б тут мох смолили, кору сосновую, опилки, — дрянь всякую!.. Дорого… Да это даром почти! — Ленька прямо накинулся на меня, кричит.

— А если не купят?

— Ку-упят… — говорит Ленька, но в голосе сомнение проглядывает, смутился Ленька. И говорит мне:

— Федь, ты давай-ка умом раскинь, пока до базара идем. Видишь, я слыхал, всякое дерьмо продать можно, если с умом… Надо так всучать, чтоб покупали, даже если не хочется. Вот не хочешь — а купится, вроде само собой.

— Как это?

— Так… У тебя башка лучше варит, давай придумай какой-нибудь стишок. О табаке нашем. Чтоб, понимаешь, за душу хватало…

— Ну уж, за душу, — сомневаюсь я в своих способностях, втайне польщенный косвенной такой похвалой. И — начинаю думать.

Рифма нужна… Слово бы найти такое… душевное… Табак — слово легкое, рифма к нему сама идет: табак — не так — дурак…

Легко сказать: за душу…

Ленька торопит:

— Ну, придумал?

— Не мешай, — говорю. — Что я, поэт, что ли?

Ломал я голову и этак и так, а получалось вот чего:

— Дурак! — сразу же подхватил Ленька. — А почему кубинский?

— Читал я, не помню где, будто кубинский табак из знаменитых. Только вот «дурак» не годится, а, Леньк?

— Почему не годится!! — сразу разгорячился Ленька. — Конечно, дурак, ежели наш товар не берет!

— Так-то оно, конечно, а все-таки…

Не очень-то сильны мы были в русском языке, почти до базара дотопали, и тогда только осенило нас: «Чудак!»

«Лучший в мире кубинский табак, кто его не курит — тот чудак!»

Была не была — рискнем!

Сначала прошлись мы по рядам, поискали конкурентов: чем торгуют, сколько запрашивают. Нашли древнего старика, только он один на всем базаре торговал табаком. Да разве то был табак? Да разве ж с нашим его сравнить? Да ни в жизнь! Был у старика самосад, и самый паршивый — белый, как опилки: небось одни стебли раскрошил старикан. Листья сам выкурил, а стебли — на базар.

Ну, он-то нам не конкурент!

В спичечные коробки мы щедро (но и без лишнего нажима) наложили волглый, золотистый табачок, от которого — поверите ли! — густо струился медовый луговой аромат. В жизни не думал, что от табака может исходить такой запах! И яркая надпись на коробке так заманчиво-привлекательна… А тут еще Ленька заорал, загнусавил своим голосом:

Я с силой ткнул Леньку в бок: договорились ведь — «чудак!».

Он снова закуковал: «Кто не курит, тот чуда-ак!»

И от себя добавил: «Если не хуже…»

Вокруг заржали, кинулись рассматривать наш товар. И нас самих, продавцов, прямо в упор разглядывают. Мол, откуда умельцы с таким товаром?.. Потом спросили — какая цена?

Мы сказали — пустяковая, мол, цена, по нынешним временам, десятка за коробок. И, скажи пожалуйста, — не понравилась цена будущим покупателям. Оч-чень не понравилась! Зашумели, загалдели:

— Да вы что, сопляки, с ума сдвинулись? Червонец за коробок!

— Да ты погляди, погляди, как страмбовано! — кипятится Ленька.

— Да тут как сена зарод… Из одного-то коробка смело три получится, если растормошить…

— Все одно — дерете!.. Стащили, поди…

— Кто стащил? Мы стащили?! — взвился Ленька. — Да ты сам-то откуда, такой догадливый! Ну-ка, Федя, растолкуй этому следователю…

Намек я понял — и понес с ходу:

— Табак этот брат привез с войны! — и даже голос у меня дрожал, до того натурально я переживал за табак и за нашу честность. — У Берлина брательник был, какой-то Карлпост…

О последних днях войны я много читал и знал подробности.

— Брательник там часовым стоял, вместе с американцем. Вот этот американец и подарил табачок, по случаю капитуляции… А теперь брательнику врачи курить запретили. Ни-ни, говорят, иначе загнешься… Не выбрасывать же добро…

Не знаю, насколько убедил я покупателей, но, гляжу, подходит высокая и очень важная женщина, можно сказать — дама. Просит три коробка на красненькую тридцатку. Я с радостью отпустил, отмерил ей.

Легкая рука у дамы оказалась, еще один решился, и еще один. Вроде очередь устанавливается за нашим табачком. И все равно одна мысль гложет меня: скорей бы продать все да уйти отсюда, подобру… На следующего покупателя голову я поднял — и обомлел.

Стоит передо мной — кто бы вы думали?! — тот самый картежник с парохода! Тот самый, борцовского вида… Только теперь он в гимнастерке, следы погон еще заметны на плечах, видать, недавно и снял.

— Говоришь, при капитуляции откололся табачок-то? — весело спрашивает он меня, а у самого половинка закрученного уса так и прыгает, так и вздергивает. Живо раскусил он нашу «военную» хитрость.

Еще разок прыгнул его ус, и вдруг он ка-ак заржет! Словно мельничный пруд прорвало, и грохот водопада заполнил базарные ряды.

— Ну, подлецы! — рвется из него сквозь смех. — Ну, артисты!..

Мы с Ленькой окончательно обалдели, не знаем, что дальше делать. Я уж хотел было схватить весь наш товар и драпануть, пока не поздно, я уж и Леньке мигнул. Но борец-генерал-картежник, не знаю, кто он на самом деле, высмеялся весь и спрашивает:

— Сколько коробков тут у вас? Двадцать? Двадцать пять, а?

Мы переминаемся, совсем сбитые с толку: кто его знает, зачем он спрашивает. Может, оштрафовать хочет…

— Вы чего, языки проглотили, что ли? Ну ладно, постановим, что в наличии двадцать пять коробков. Вот вам двести пятьдесят… Только товар гоните вместе с тарой. — Он хлестко припечатал к столу пачку денег, легонечко щелкнул меня в лоб и шепнул: — А капитуляция-то, сынок, была в Карлхорсте…

Меня так и обдало горячим стыдом, будто банным жаром.

Словно ветром сдуло нас с Ленькой с базара. Сначала мы шли молча, оглядываясь, хотя никто за нами не гнался. Потом вдруг рассмеялись, вспоминая нашу торговлю. Хохочем, никак не можем остановиться, до того хохочем, прямо раскалываемся…

Позже Ювеналий рассказал, что этот здоровяк не только обратно вернул все свое, но и до последнего рублика обчистил остальных игроков.

— Кто его знает, — размышлял Ювеналий, — может, он поначалу нарочно и продувался, с умыслом. До голых плеч доигрался, усыпил всех невезухой своей — а потом и показал, на что способен… Может, даже и передергивал — кто его знает, не пойман — не вор…

Видно, расстроен Ювеналий своим проигрышем.

Я же понял главное для меня: тот борец на нас с Ленькой не в обиде. Для него те две с половиной сотни — тьфу, легкие деньги, шальные рубли…

А такой-то табак где он еще достанет? Пусть себе покуривает да нас вспоминает.

Когда мы располагались на ночлег у котласского вокзала, Ювеналий, как человек бывалый, предупредил нас: дескать, ребята, барахлишко свое покрепче привязывайте к себе, кругом всякой шпаны полно, не обчистили бы…

Мы послушались и новыми уздечками всячески попривязывали свое имущество. И улеглись спать со спокойною душой: наше от нас не сбежит.

А ночи темными стали — дело к осени. Лежим под вольными звездами, слушаем здешние звуки. Пароходы перекликаются густыми басами, пыхтят рядом паровозы, будто над самым ухом, будто под колесами лежишь, вот-вот задавит… аж мороз по коже. Нос мне прямо-таки раздирает кислая вонь угольной гари. Привык я к свежему воздуху, речному и лесному. Вот, живешь ведь и не знаешь, какой благодатью дышишь, пока не пропыхтит мимо маневровый локомотив. А уголь, который в топке паровозной горит, из нашей Воркуты тянут, по железной дороге. Богата коми-земля… И нефть везут из наших краев в огромных маслянистых цистернах. И лес. Немало, значит, и моя земля внесла в общую нашу победу…