— О-о, вам уже не видать, какая красотища была раньше в Емдине-то… С одной стороны Эжва-матушка, а с другой — голубая Емва. А в окружении воды — белое чудо стоит! Не стоит, а будто плывет… Пять церквей на холмах… А вокруг стена, тоже белая. И толстая: коридор в стене…

— Да неужели? — удивляется звонкий молодой голос.

— А ты как думал! — наставляет первый голос, рассказчика. — Раньше здесь у самого Степана Пермского штаб был. Еще при нем церкви те строили, шестьсот лет назад!

— Какой такой Пермский? — спрашивает все тот же звонкий голос.

— Но!! И этого не знаешь… Да он же в Коми, в наши места, нового бога притянул… Говорят, умный был мужик. И хитрый. И по-нашему шпарил гладко. Говорят, мамаша его коми была… Говорят, он по Эжве-то до Емдина на камне поднимался… Мы с тобой на пароходе, а он на камне…

— Чудеса ты баешь…

— Так он же святой!

— Ну, если святой, тогда конешно… Тогда и на камне можно.

Снисходительная усмешка слышится мне в этом молодом голосе, но разговор волнует меня по иной причине.

Шестьсот лет назад… Шестьсот лет… А я, дурак, ничего и не знаю — будто только от меня и начинается все…

Хриплый голос молчит, ничего больше не рассказывает. Молчит и река. Только пароход наш шлепает плицами, и звонкие шлепки эти, ударяясь о лес на ближнем берегу, тотчас возвращаются сюда, на палубу. Меня уже познабливает от ночной сырости, я иду вниз, в свой третий класс.

Дина и Маша спят на нижней полке обнявшись, чтобы лучше уместиться в тесноте. Я хотел поглядеть на Динино лицо, но темно уже, ничего не разобрать. Повздыхав, снял я ботинки и лег рядом с Ленькой на фуфайку.

Вокруг спит много людей, и чужих совсем, и новых моих товарищей, с которыми предстоит мне пройти еще один волок в жизни, совсем неизвестный волок…

Я уже начал было засыпать, но вдруг кто-то мягко опустил руку мне на лоб. И тихонечко шепчет, и голос у него дрожит:

— Не пугайся, Федя, это я, Ювеналий. Одолжи мне еще сотню. Выиграл я тыщи три, не меньше, а потом все спустил, и не заметил как… Теперь снова хорошая карта пошла, сплошняком десятки и тузы… Одолжи, парень, сделай милость…

Я отдал Ювеналию еще сотню, отговаривать его не имело смысла. Кому-нибудь другому я, может, и не дал бы, но ему не жалко — он мне нравился. Правда, у меня у самого-то теперь всего сотня осталась…

А потом я уснул под неустанное биение пароходных колес. Утром меня разбудил удивленный голос Дины:

— Да полно дрыхнуть! Посмотри, творится-то что!..

— Чего такое? — вскочил Ленька. — Тонем, что ли?

— Как же… ты уж и пузыри пускаешь… Да чего ты увидишь отсюда? Выметайтесь добром! — сердится Дина.

Мы выскочили на верхнюю палубу и… остолбенели. Было облачно, и солнечно, и влажно. Видно, под утро прошел хороший дождичек. А впереди — во всю ширь небес и во всю водную ширь — многоцветно и ярко переливалась радуга.

Радуга! Я в жизни не видывал такую! Чтобы вот так же ясно сверкали все цвета — ив высоком небе, и в глубокой воде: ярко-красный, ясно-желтый, небесно-голубой… И все оттенки осенней осины… И никакой цвет не тускнеет, не блекнет, одинаково ярко светится из конца в конец.

Мы ошеломленно смотрим, смотрим, смотрим… И все люди на палубе смотрят. Древняя старуха с иссохшим лицом торопливо крестится и что-то бормочет беззубым ртом. Вся душа моя непонятно взбудоражена, будто сейчас должно произойти что-то необыкновенное, небывалое…

— Свят-свят-свят, Каленика-птица прилетела, — бормочет старуха. — Здорово живешь, Каленика-птица!

Как это она молится? Разве так молятся? Она же какие-то стихи читает, а не молится…

— Какая Каленика-птица? — допытываюсь я у старухи и волнуюсь. Почему волнуюсь — сам понять не могу, не могу объяснить.

— Сам-то на куды глядишь? — сердито отвечает она. — Али курослеп?.. Господь бог вон послал ее, иштоб она поглядела, ишто творят люди на земле…

И наш «Коми колхозник», белая глыба, будто резвее помчался, будто веселей захлопал плицами, чтобы скорее войти под удивительное крыло Каленики-птицы, под крыло, вольно распластанное над Эжвой-рекой.

До Котласа мы почти двое суток считали колесами воду…

У Котласа Эжва-Вычегда сливается с Сухоной. Подходят они сюда с разных сторон, одна с северо-востока, другая с запада. Встречаются они, сливаются в одну, новую реку, с иной, сдвоенной силой. Новая эта река — Северная Двина — круто поворачивает на север. Безбрежно широка она, Северная Двина… И тянет меня поплыть по ней дальше, тянет меня своими глазами увидеть, как вся эта несметная масса воды вкатывается в Белое море.

Тянет река за собой, зовет.

Но здесь, в Котласе, нам нужно выходить. Здесь нам нужно пересесть в вагоны и мчаться на запад — туда, к другой Двине, к Западной, туда, где еще теплы пожарища страшной войны.

До свидания, «Коми колхозник»! Счастливо тебе вернуться к родным берегам. Первый раз я в такой большой, такой длинной дороге. И, честно скажу, как-то боязно было мне покидать обжитую полку в нашем битком набитом третьем классе. Вроде притерлись мы на пароходе, привыкли.

Небольшой железнодорожный вокзал тоже битком набит разношерстным людом. Как и на дебаркадере, толпа на вокзале качалась в ожидании поездов, и каждый новый поезд не убавлял эту неизбывную толпу — ни на человека.

Ведь Котлас — это дорожный перекресток, отсюда в разные стороны и водные пути, и железные пути, и шоссейки, — бойкое место. Но ведь, кроме того, шел еще какой год… сорок пятый… Победный и трудный год. И тыщи людей, да что тыщи — сотни тыщ, мильёны! — которых война разбросала по всей нашей стране, теперь снимались с мест и двигались домой — с востока на запад, с севера на юг, с юга на север, — домой, домой, домой!

В Котласе мы с Ленькой подбили дебет-кредит… У него осталось семьдесят рублей, у меня — чуть поболе. Ювеналий, как я и думал, все излишки просадил… Нельзя сказать, чтоб я радовался своей догадливости. А Ленька скалит зубы: и хорошо, говорит, что продул он твои червонцы, теперь мы, по крайней мере, на равных будем…

Чего ж хорошего: он без денег и я — пустой? А деньги нам во как нужны были! Мы думали, нас повезут через Москву, а там без денег-то как? В столице-то?..

Как-то надо доставать деньги… А как их доставать?

— Слушай, — Ленька говорит, — давай уздечки загоним? Ну, не все, конечно… Котласские ведь держат лошадей? Руками и ногами ухватятся небось за новенькие-то уздечки…

Уздечки…

Это, конечно, был самый короткий путь к обогащению… И — что уж греха таить — мы обсудили всесторонне этот короткий путь. Но совесть нас заела, рука не поднималась на казенное добро. Отказались мы уздечки продавать.

— Федь, а давай загоним табак! — подал новую идею изворотливый Ленька. Все-то он прикинуть успел.

Да, был у нас табак. Выдали на хлебные карточки. На четверых нам отвалили две здоровые пачки легкого табака. Да нет, не пачки, а два огромных короба, на которых золотом было написано что-то загадочное, таинственное. Такую коробку за одни золотые буквы купить можно! А по тому времени табаку и цены не было…

Однако табак на четверых, надо у девок согласие просить на продажу. А им что — некурящим-то! Смеются… А Дина еще и спрашивает:

— И не стыдно вам торговать-то?

— Чего стыдно? Не ворованное продаем, свое, — окрысился Ленька. Но мне показалось, что он тоже, как и я, Дининым вопросом смущен. Мне, честно признаться, совестно было торговать. Стоять с этим табаком — а все смотрят. А если еще кто знакомый увидит меня, торговца, провалюсь ведь со стыда сквозь землю…

Но — решили, куда теперь деваться!

Чтоб не приняли нас за воров (мол, откуда у таких сопляков табак?), нарядились мы в самое лучшее. Я оделся в черные суконные штаны, натянул сатиновую рубаху, а потом, поразмыслив, напялил и полосатый американский пиджак. Волосы легонько намаслил и аккуратно расчесал. В сторонку отошел, чтоб ребята не засмеяли…

Смотрю, у Леньки черная челка тоже поблескивает. И он намаслился…