Несет меня под крутяком, сильно размытым острыми речными струями. Вижу я, как близкий берег отвесно падает к мутной воде, и в самом конце обрыва, уже на пологом месте, вижу полосатый пароходный столб. И вдруг само собой решилось: а попробую-ка я тут остановиться… Выйду на берег и погляжу, что это за полой такой. Нельзя ли, погляжу, как стороной пройти, чтобы не закрутило меня в водовороте…

Будто оттого, что я погляжу окрестность, что изменится! Плот не лодка, я это уже уяснил… Однако решение принято, раздумывать некогда. Как только угол плота стукнулся о берег, откалывая пласт рыжей земли, я с колючей цинковой прядью в руке живо спрыгнул и бросился к полосатому столбу. Вмиг обмотал трос вокруг него, конец же троса не отпустил, перекрутил, но держу в руке. Плот притормозил, начал разворачиваться. Трос вытянулся, и что-то глухо треснуло. Я еще ничего не сообразил, но прянул в сторону. И тут перед самым моим носом со свистом хрястнул оземь полосатый столб. Вижу, — черт побери! — река уже оттаскивает мой плот на середину. Как раз отсюда начинается поворот, и мой родной плот бессовестно драпает к тому берегу. Будто я смертельно надоел ему со своей заботливостью.

Я прямо-таки обалдел. Потом с размаху бросился в пенистую воду. И не сразу понял, что меня обожгло: вода-то ледяная…

Ни до, ни после — никогда я больше так быстро не плавал.

Догнал беглеца, вскарабкался на край, сижу, чуть не плачу, не то от обиды, не то от радости, а может — от холода…

Скинул я все мокрое, надел фуфайку на голое тело. Ладно, думаю, пусть будет что будет, с плота больше не сойду.

Затянуло меня в полой, водяную карусель. Правда, там я не один оказался — еще четыре гаврика кружились, и Мышонок тоже. Вот где я его догнал. Стали мы переговариваться, подтрунивать друг над другом. А нас все кружит, кружит…

Уж и смеяться надоело, и шутки кончились…

Начал я вникать, что ж это за механика такая — полой. За поворотом вдруг почуял, что какая-то невидимая сила потихонечку отклоняет мой плот вправо. Я ухватился за шест — не достает. Снова начал доской грести, однако без пользы, река ускользала от меня влево. Река влево, а меня направо, и круговоротом медленно и долго поднимало вверх, против основного течения, которое теперь проходило в стороне. Летом, видать, здесь луга широкие, сочные… Потом меня развернуло и понесло обратно под высоченной лесистой кручей. Несет-несет, разогнало, и вот уж кажется — все, выскочил, иди по течению дальше — ан нет. Моему упрямцу пришлась по душе полойская вода: разворачивается и бодро чапает на новый круг.

Кружило меня таким манером весь вечер и всю ночь. И другие кружились. Попробовал я было сопротивляться — греб что есть силы, шестом толкался, где можно. А потом плюнул. Давай-ка, думаю, посплю в шалаше, совсем ведь из сил выбился, не ровен час с плота свалюсь. Поправил костер, чтоб не очень горел и не затух совсем, — и лег.

Проснулся под утро. Крепко спал, ничего не слышал, ничего не снилось. Смотрю — плоты все кружатся хороводом, оставляя за собой дымные следы. Однако ветрено стало, и, что порадовало, ветер дул в сторону реки. Думаю, большой бы парус сейчас! Ветер и вынес бы меня на основную струю… Шалашок мой — тоже парус, но маловат. Решил я прибавить ветру опоры — натянул на шесты барахло, какое у меня было. Все в ход пошло — фуфайка, мешок, пиджак и даже портянки. Ребята с других плотов кричат: «Федь, а Федь, ты не торговать ли собрался?» — «Нет пока!» — отвечаю, и снова ненавистную доску в руки — и загребать. Работал как лошадь. Вижу — помогает, я заметно догоняю Мышонка, а он впереди меня был.

— Мышонок! — кричу. — Вот я тебе трос кину, ты давай лови его!

— А что толку! — невесело смеется Мышонок и трет обеими руками заспанные свои глазки.

— Лови знай!

Закрепил я конец троса на багре и, словно копье, кинул. Снаряд мой не долетел метра два, но Мышонок поймал его своим багром и притянул к себе.

— Дальше-то чего? — спрашивает.

— Теперь свяжи со своим! — говорю я товарищу.

Он связал.

— Теперь греби давай, как можешь, к реке! А как до конца круга дойдем, начнем отталкиваться: я тебя буду к реке толкать, а ты меня — обратно, понял? Выпихнем тебя из полоя, а как тебя рекой подхватит, ты и меня вытянешь, понял?

— Понял, Федя, все понял! — обрадовался Мышонок и проворно начал увязывать тросы. Как я и думал, у границы круговорота я окончательно догнал Мышонка. Ветер упирался в мое тряпье, не зря развешено. Стали мы с баграми наготове, уперлись в крайние бревна и давай пихаться друг от друга, аж багровища гнутся. А мы сопим… Как прогалина между плотами расширилась, схватились мы за длинные шесты и снова — толкать…

Вижу — от нашего кряхтенья толк есть, плот Мышонка резко сдвинулся вперед, светлые бурунчики заиграли на бревнах, — значит, главная струя начинает забирать плот, вот-вот подхватит. Но зато меня с веселой уверенностью полой разворачивает на обратный курс. Ну — теперь кто кого перетянет…

— Греби! — кричу. — Сильней греби! — ору я Мышонку и сам загребаю доской, пот с меня ручьем, а в голове бьется одно: неужто не вытянет? Неужто не вытянет?!

Забрала-таки Мышонка главная струя, трос натянулся, с брызгами выплеснулся из воды. По моему плоту словно судорога прошла — затормозило его, задержало. Я гребу, гребу, аж в глазах темень, и Мышонок гребет, не оборачивается. Постоял-постоял мой плот на месте и… пополз из полоя, за Мышонком. А я еще глазам не верю, я все гребу, гребу, гребу, реке помогаю… А Мышонок, слышу, кричит во все свое мышиное горло: «Ура! Выскочили-и!..»

Тогда я доску бросил и тоже как заору: «Ур-р-ра!» — счастье из меня так и прет. Но потом я увидел, как следующий за мной плот спокойно пошел на новый круг, и замял свою радость.

— Делайте, как мы! — кричу я ребятам. — Пока ветер не переменился.

Потом мы с Мышонком подтянули и соединили наши плоты и на радостях изрядно помяли друг друга.

Скуластое лицо Мышонка осунулось, густо покрылось смолистой копотью, не узнать Мышонка.

— Да ты умывался ли хоть раз? — спрашиваю.

— Не, — писклявит в ответ, — воды не хватило…

И хохочет.

— И я не мылся, — сознаюсь. — Некогда было.

— Федя, с меня бутылка, — серьезно говорит Мышонок. — Если б не ты, загорать бы мне в этом распроклятом полое.

— Ты же меня вытащил, — отнекиваюсь я, а самому приятно, а самому хочется, чтобы Мышонок меня еще похвалил. Правда, здорово это я сообразил…

— Молчи, — говорит Мышонок. — Спасибо, брат… И как ты додумал? Будто век плоты гонял… Не голова, а целый сельсовет, ей-богу!

— Вот заладила кукушка! Давай-ка лучше сварим чего-нибудь да хоть разок поедим по-людски…

— И ты тоже не варил?

— Какое там!.. Говорю ж тебе — умыться некогда было…

— Федь, ты небось ругаешься, что я уговорил тебя плыть…

— Если б ругань помогла, я тебя последними словами честил бы день и ночь…

Хорошо нам. Из суровых плотогонов стали мы опять просто болтливыми мальчишками, дурачимся, радуемся своей удаче. И хорошо, что я с Мышонком в паре плыву. Люблю я его. Я бы его товарищем в любое дело взял. Он на два года старше меня, но ростом намного ниже, не вышел он ростом. Зато раза в два проворнее. Начнешь с ним бороться, уж и под себя придавишь, а он каким-то непонятным манером — раз, и выскользнет. И на всякой работе такой же ловкий. Маленький, кругленький, руки-ноги коротенькие, а весь прямо кипит.

Из сморщенной картошки и перловки сварили мы не то суп, не то кашу, разбирать некогда было. Поели. От горячей сытости я будто опьянел, ослабли и руки и ноги. И душа вроде успокоилась, словно после грозного ненастья засияло теплое солнышко. Но вдруг мне снова вспомнился Микол. И будто не было того солнышка, снова все небо в толстых тучах.

— Мышонок, слышь? Большую я пакость сделал, — говорю я и взглядываю искоса на лежащего товарища.

— Чего такое придумал? — сыто спрашивает Мышонок, глазки под редкими белесыми ресницами полузакрыты, после горячей каши его ударяет в благодушный сон.