— Он извечно стоит. Чего ему доспелось, — возразил Тереха, но Гафуров добавил:

— Лес нужно обновлять. Засорен. Рубить станем.

— Это еще не скоро, — пояснил тот, что был с ружьем, присаживаясь к костру. — А лес надо спасать.

«Спасатели, мать вашу…» — кипела на душе Терехи брань. Правый глаз у него совсем окровенел, мешал глядеть. Расстроился Злыдень — начал в седло садиться, едва ногой стремя поймал.

С гостями не разделил больше ни минуты. Не простившись даже, погнал лошаденку в дальние гари. Думал развеяться в пути. Напрасно думал. Голову мутила тоскливая мысль о том, что, должно быть, не сегодня-завтра набьется сюда народишко, под корень сведет этот лес, и — прощай счастье заветное — золото Коллена.

Ночь мыкался без сна: не хотелось даже костер разложить. «Чтоб ни дна вам, ни покрышки, — ругал непрошеных гостей Тереха. — Вбили, окаянные, клин в мою башку. Как жить дальше?» То, что драгоценный сейф попадет в чужие руки, угнетало Злыдня больше всего на свете. Все лето он маялся, не находя себе места. К осени решил съездить в Карагай и в областном управлении лесного хозяйства узнать, верно ли, что лес Дупляновского участка «подписан» под топор. Если это так, то с будущей весны надо провертывать дело поисков круче.

Геннадий Крюк при деньгах. Он только что сходил в парикмахерскую. От него несло тройным одеколоном, а на бритой шее отчетливо выделялась незагоревшая кожа. Коротко подстриженные усики придали лицу парня кичливое выражение. Он сидел на корме старой баржи в углу порта и плевался в мутную воду Камы. Рядом, положив голову на ворох пакли, полулежал Петруха и ел колбасу с сайкой, купленные Крюком.

Стоял мутненький полдень. Беспризорный ветерок шнырял вокруг баржи, скулил в ее полуразбитой надстройке, лохматил и хмурил камскую волну.

— Петруха, скажи честно, — допытывался Крюк, — ты точно в школу не вернешься?

— Незачем. Я тебе уже говорил. Льнешь, как смола.

— Это здорово, Петруха. Теперь мы с тобой матросы одного корабля. У тебя — десять недобито, а у меня — семь с коридором окончено. Почти равны. Эх, смелости бы тебе побольше, а уж образования как-нибудь хватило бы. Законно.

Крюк все время трогал свои усы: гладил их, наслаждался, терял нить разговора и начинал заново:

— А я мог бы здорово учиться, но как-то отпала охота — и все. Пристань я полюбил. Грузчики понравились особенно. Народ все лихой, не жмотистый. За водкой или закуской сбегаешь им — напоят и накормят. А учителя говорили, что я способный. Да.

— Учителя всем так говорят, — заметил Петруха, раскуривая сигарету, щурясь и отмахиваясь от дыма. — Они не могут говорить иначе, потому что нет плохих учеников, а есть плохие учителя. Понял, Крюк? Вот ты и был хорошим. А был ли, сомневаюсь. Моей тетке учителя тоже наговаривали, что я подаю хорошие надежды, и то и се, и пятое и десятое. Она поверила и начала мне внушать: вот если бы не она, то я, наверно, утонул бы в деревенской грязи. Был бы ты, говорит, кузнецом или плотником, ломал бы-де хребтину. А я вот вывела, дескать, тебя на дорогу — шагай теперь. — Куда, спрашиваю, шагать-то? — Да уж, отвечает, во всяком случае не по следам отца и матери. Она, знаешь, всегда ругает деревню, хотя сама родилась и выросла в ней.

Петруха выплюнул за борт баржи окурок, сверкнул глазами и вдруг ударил себя кулаком в грудь:

— Я с нею спорил, ругался, но у ней всегда какие-то колючие слова — не могу я к ним вплотную подступиться. Да и не к чему. Она на своем, а я на своем. Ей, видите ли, хочется сделать из меня какого-то ученого. Не будет, говорю, этого.

— А она? — лениво полюбопытствовал Крюк.

— Пока, говорит, все было по-моему. Полагаю-де, что так будет и дальше. Ну, что ж, поживем — увидим.

Петруха умолк, долго глядел широко раскрытыми глазами в мутное небо.

— Ну, хватит об этом, — миротворным голосом попросил Крюк. — Законно хватит. Ты обещал мне сказать определенно, поедешь в Ташкент или нет. С теткой у тебя, как я понял, концы подбиты. Деньги? Ты их возьмешь из теткиного кошелька. Он, я думаю, у ней крепкий, выдюжит. Деньгами или натурой возьмешь — значения не имеет.

— Я тебе сказал, — закричал Петруха, вскакивая, — я тебе сказал, что грабить ее не буду. Если еще заикнешься, сброшу в Каму. Тоже отброс. Родился на большой реке, а плавать не умеешь.

Петруха сел на паклю и усмехнулся:

— Тебе учесть надо: гнилое полено всегда ко дну идет.

Замолчали. Сторожев курил, а Крюк гладил усы.

— Я, Петруха, — начал лебезить Генька, — за тебя же беспокоюсь. Огородник ты милиции известный, на пристани пасешься, еще один шаг, и тебе дадут ордер на казенную квартиру. Что делать? Надо тикать. Птицы летят на юг. У меня на себя денег хватит. Я о тебе думаю.

— Ух ты, салага. Он за меня думает. Чем?

— Ну ведь надо что-то делать, а?

— То-то и оно-то, что надо.

— Давай я возьму шефство над квартирой твоей милой те…

Крюк не кончил, так как Петруха сильным пинком в поясницу едва не сбросил его с баржи. Генька задохнулся от испуга.

— Давай так, Петруха, — снова заговорил Крюк, когда оба успокоились, — тут на пристанском базаре есть продуктовый ларек, и из него не так уж трудно увести тысяч семь-восемь. Этого, правда, мало, но на первый случай хватит. На дорогу. А там поживем — увидим. Но надо уехать отсюда. Мильтоны не сегодня-завтра состряпают на меня дело. Приветик. Что ты молчишь? Трусишь, да? Ты верно говорил когда-то, что воровство — дело отчаянных.

— Пошел ты, — рявкнул Петруха и более спокойно добавил: — Зануда. — Потом долго молчал. Конопатое скуластое лицо его было темным и злым. Крюк глянул на него и признался себе, что смотреть на это лицо боязно.

— Вот что, Крюк, — сказал наконец Петруха. — Я тебе задолжал за жратву и все прочее. Деньги будут — отдам. За мной не пропадет. Воровать я с тобой не пойду. Понял? Да, не тянет. Встреч со мной не ищи. Надо будет — сам найду. Тоже понял?

— А куда же ты?

— Не твое дело.

Петруха по шатким сходням сошел на берег. Крюк, помешкав, побежал следом. Они поднялись в город и зашагали рядом: один узкоплечий, с длинными руками и на длинных полусогнутых ногах; другой сбит прочно, и в каждом движении — чуткая сила. На углу Садовой улицы и Главного проспекта Петруха остановился и, срезав Геньку решительным взглядом, отрубил:

— Ты, Крюк, отвяжись. Я твоего дыхания слышать не могу.

Давным-давно не встречались они. А ведь не так уж велик Карагай, встретились бы, наверно, и раньше, да Генька Крюк был в заключении.

Петруха забыл уже долговязого парня с расхлябанной походкой, как случай снова свел их. И произошло это в необычных условиях.

В десятом классе учеба у Петьки пошла совсем плохо. А когда вскрылась Кама и на берегах ее забурлила, захороводила шумная жизнь, он почти целиком отдал себя этой жизни. Сближаясь с пристанским людом, Петруха все ласковей грел мысль — бросить школу.

Начал он с того, что пропустил день, через день — еще день. А там пошло, и пропускам был потерян счет.

Как-то утром после многих прогулов он пошел в школу и по пути догнал своего одноклассника Горку Малых, прозванного ребятами Восклицательным знаком, очевидно, за то, что парень всегда восхищался, широко открывая рот и округляя глаза.

— О, Петруха! Откуда ты? Ты разве ничего не знаешь? Как же ты не знаешь? Вчера был педсовет, и тебя должны были исключить из школы.

— Дай слово.

— Да об этом все знают.

— Ну, что ж, плакать не станем. Пока, Восклицательный знак.

— Стой. Куда же ты?

Но Петруха уже шагал в противоположную сторону от школы.

Желая до конца стоять на своем, парень будто и готовил Зое Яковлевне провал в школе, но, когда это случилось, его охватило недоумение: а что же дальше? Куда теперь?

Размышляя, Петруха не заметил, как пришел на пристань и сел там на штабеля шифера.