Однажды утром мать ни с того ни с сего вдруг прибежала обратно из Громкозваново, лихим ветром влетела в Степанидину избенку и, не закрыв за собою дверь, крикнула:

— Родненькие вы мои! Петенька! Война кончилась. Слышите, кончилась.

Она всхлипнула и грузно опустилась на лавку, а Петька смотрел на нее и не мог понять, плачет она или смеется.

Летом, в самый разгар сенокоса, пришел домой Никон Сторожев. Складный и красивый, в военном костюме, он принес в избу праздник, наполнил ее неслыханно приятными запахами, скрипом блестящих сапог и мягким смеющимся басом. Вначале он долго целовал прямо у порога Дарью, потом вытащил из-под кровати забившегося туда Петьку и начал его целовать, тискать, гладить по голове. Весь этот день Никон не отпускал от себя сына: угощал его конфетами и пряниками, потом достал из своего мешка и надел на него невиданной красоты белый костюмчик. Петька чувствовал себя бесконечно счастливым и понял тогда, что отец — это добрый, ласковый человек. Если он сейчас куда-нибудь уедет, то Петька будет ждать его так же крепко, как ждала его мать.

— А ты скоро опять поедешь? — боязливо спрашивал мальчонка и горестно морщил конопатый нос.

— Войны уже нет, Петюшка, и я никуда не поеду.

Петька не верил отцу, но радовался. Жался к нему, пальцами изучал на его груди звонкие и блестящие кругляшки медалей.

Дня через два, к вечеру, в избу Никона Сторожева пришел Тереха Злыдень. Он стянул с головы вытертую телячью шапку и, обнажив коренные зубы в кривой улыбке, сказал:

— Нижайший поклон служилому.

Затем повесил шапку на вешалку, оправил на себе подбитый мехом пиджачок, шагнул из-под полатей и поставил на стол бутылку с самогоном. Тряс тяжелую руку хозяина, приговаривал:

— Здравствуй, соколик. Здравствуй, дорогой. Слава богу, жив-здоров.

Никон Спиридонович опустил с рук Петьку, и тот мигом очутился на полатях, даже при отце пугаясь волчьего Терехиного оскала.

— Присаживайся, Терентий Филиппыч. Как поживаешь? Слышал я, что к Дуплянскому участку прирезали еще дальние гари. Это здорово. Теперь из конца в конец за день и не проедешь…

— Большой стал участок. Шибко большой. Летом так совсем ни отдыха, ни покоя. А народишко вороватый стал: чего-нибудь да из лесу тянут. Вот и поди укарауль.

Они выпили по стаканчику полыхающего горечью самогона, закусили солеными груздями, и разговор оживился. Тереха рассказывал, часто вытирая рукавом пиджака слюнявые губы:

— Ты знаешь, Никоша, я человек до работы злой, падкий. День и ночь мотаюсь по лесу, но людишки совсем перестали бояться. Ей-богу. Вот недавно, уж по весне, поймал я Елену Прядеину — везет воз сухарника. «Куда, спрашиваю?» — «Домой». — «А билет?» — «Пошел-де ты к черту». Ну-ко, сказать такую штуку мужику. И где? В лесу ведь. А она все-таки баба. Погоди, говорю, стерва. Вали воз! Так она что, схватила топор, окаянная, а потом заголилась и давай хлопать себя по толстому заду. Вот этого-де не хочешь? У меня-де муж в Берлине воюет, а ты его детям дров не даешь?! Уходи, говорит, с дороги, а то и с левой стороны тебе рот прорублю. Вот оно, дело-то, брат.

Тереха опять выпил, пожевал груздь с ржаным хлебом, помолчал. Думал, думал над тем, с какого боку теперь лучше всего взяться за разговор, который и привел его сюда, в этот ненавистный ему дом. Разве бы он, Терентий Выжигин, ломал шапку перед Никошкой, если бы у него не было больших расчетов. Сердце под каблук, а участок удержать в своих руках. Тут Терехина удачливая доля. Злыдень сделал первую попытку:

— А ты сейчас, Никон Спиридоныч, после службы и как фронтовик, значит, на прежнюю работенку, конечно, не обзаришься. Плевая ведь работенка. Зряшная…

Сторожев, с легкой улыбкой слушавший булькающую речь Терехи, вдруг нахмурился:

— Постой, Терентий Филиппыч. Ты спьяну не то, по-моему, говоришь. Как же это наша лесная работа зряшная?

Злыдень осердился на себя: не сумел подойти к норовистому человеку. Вильнул острым глазом в сторону, начал заметать языком свой неверный след:

— Я это, Никон Спиридоныч, не к тому сказал, что она зряшная, а к тому, надо быть, что для тебя неподходящая. Ведь я и говорю, ты теперь в начальники пойдешь. А то как же. Верно и сделаешь. Кавалер, с орденами ты теперь.

— Нет, Терентий Филиппыч, я свою работу не брошу. Как можно. Да я в Карагае, в областном управлении, уже по всей форме представился. Вот отдохну малость, кое-что по хозяйству налажу и приму от тебя участок. Днями приказ придет.

У Терехи дрогнул подбородок, веки, лишенные ресниц, перестали моргать — лицо жалко сморщилось.

— Никошенька, а я куда? Пожалел бы ты инвалида. Уступи ты мне это место. Я, Никошенька, в нашем Дуплянском участке, как дома. Поимей в виду, как дома. А?

— Вот это и плохо, Терентий. Мне говорили в лесхозе, что ты ведешь себя на участке, как хозяин-купец. Есть жалобы на тебя. Продавал лес на сторону, разрешал отстрел козлов и лосей. Сам бил. Пользовался, пока грехами некому было заняться. Судить бы тебя надо. Война все списала. Скажи спасибо. Но сейчас Терентий, — шабаш. Узнаю — сам под ружьем в район уведу.

Дверь в избу была распахнута настежь, и Тереха, сидевший лицом к окнам, не видел и не слышал, как через порог переступила Дарья и, сев на лавку под полатями, начала снимать промокшие на покосных болотинах сапоги.

— Вот так, Терентий Филиппыч, — подытожил Никон. — Пора кончать баловство. Сам знаешь, далеко ли тут до греха.

Злыдень вскочил и свирепо блеснул глазом. На изуродованных губах его закипели, забулькали слова:

— Были — не были грехи мои — не докажешь. Это, значит, раз. А второе, запомни, Никошка: тайга, она широкая, но и в ней тропки крестом ложатся.

Сзади к Терехе подошла Дарья и, такая же высокая, как он, крепкая, грудастая, взяла его за плечо и повернула к себе:

— Угрожать брось, Тереха. Мы — Сторожевы. Понял?

Злыдень не ожидал, что его угрозу услышит лишний человек. Сробел. Опасливо обошел Дарью, схватил свою шапку и выскочил на крыльцо.

Проезжая мимо дома на кобыленке, метнул взгляд в окна и в одном из них увидел улыбку, невыносимо обидную улыбку Никона. Не вытерпел — погрозил Никошке кулаком и обложил его черной матерщиной.

Петька не все понял из разговоров старших, но для него было ясно, что отец отказал в чем-то Терехе. «Так и надо — и не лезь куда не надо», — мысленно ликовал мальчонка, видя обиженное лицо гостя. А когда Злыдень выбежал из избы, Петька совсем развеселился: хлопал в ладоши и дрыгал ногами на полатях, сознавая, что Тереха теперь ему не страшен.

Сходятся, расходятся, бегут рядом, пересекаются звериные тропы в тайге. Редко там бывает такое с людскими тропами. Но если уж один ищет встречи с другим, пути непременно сойдутся.

Третья неделя ноября началась северными ветрами. Ударили холода. В дорожных ухабах и колеях за ночь вымерзла стоявшая всю осень вода. Матовый хрупкий ледок крошился и с тихим, печальным звоном падал на дно колдобины. Ветер забросил туда же жухлый лист березы, щепотку снежной крупы, какую-то жалкую былинку. Затем все это вымел прочь, пошвырял по дороге и бросил в другую колдобину. Так будет до первого снегопада. А снегом уже пахло. Он должен был вот-вот выпасть.

Выжигин, как заяц-беляк, ждал снега. В один из вечеров вышел он на улицу и вздрогнул от дикой радости: дул напористый низовой ветер — верный вестник снегопадов. Злыдень быстро вернулся в избу и, не зажигая огня, начал сборы в тайгу. В заплечный кожаный мешок набил сухарей и соленой лосятины. Ружье зарядил картечью для медведя.

В полночь вышел на дупляновскую дорогу, а через час стороной, не потревожив хуторских собак, миновал Дуплянки и по знакомым тропам зашагал к таежной избушке на Волчьих Выпасках.

Высокий, поджарый, сильно наклонившийся вперед, Тереха скоро двигался между деревьями и походил на голодного волка, идущего на рысях к почуянной добыче. Он хорошо знал, что на днях придет в дальний угол участка и Никон Сторожев. Есть такое правило у лесообъездчиков — класть тропу по первому снегу. Где-нибудь в пути и встретит Злыдень своего врага из-за дерева, не объявляясь.