И Петруха почему-то обрадовался предложению Крюка. Начинавшийся день ничто не обещал парню, а теперь есть кому сказать слово — это уже хорошо.
Дружба не дружба, а что-то подобное ей обозначалось между Петрухой и Крюком.
XVIII
— Я не могу, — всплескивая пухлыми руками, в притворном отчаянии произносила Мария Семеновна, подступая к мужу. — Ты отец. Родной отец и ничего не хочешь видеть. Сын твой повырастал из всех костюмов — ему надо заказывать все новое, а ты и в ус не дуешь. Он кончил среднюю школу. Кон-чил. Надо гордиться таким мальчиком, как Владик, и не жалеть на него этих проклятых рублей.
— Машенька, ну, подожди, — невозмутимо просит супругу Алексей Федорович и поднимает на нее свои тяжелые, воловьи глаза. — Машенька, ты знаешь прекрасно, что мы ремонтируем дачу. Не сегодня-завтра понадобятся деньги, а у нас они не припасены.
— Вы подумайте, он не может найти четыре-пять сотен на костюм мальчику. Ты пойми, Алик, на мальчика уже заглядываются девчонки: ведь ему семнадцать. А он ходит в каком-то детском пиджачишке. Сын директора. Я не могу…
— Ну, делай, как хочешь.
Чувствуя, что Алексей Федорович готов сдаться, жена подходит к нему и звонко целует его в лысый череп.
— Нет, ты скажи, Алик, по-доброму, чтобы я знала, что это от всего сердца.
Молотилов не любит поцелуев жены и, чтобы они не повторялись, встает с кресла, недоуменно разводит руками:
— Странно только, очень странно, как много идет денег на Владимира.
— Алик, помни всегда, мы живем ради него.
Сам Владик тем временем, заранее зная исход разговора между родителями, листает журнал мод. Надо сшить такой костюм, который ничем бы не походил на костюм стиляги. Узкие брюки и длиннополые пиджаки отжили свое: они примелькались, наскучили. Не на них же тратить дорогой темно-лиловый бостон, который Мария Семеновна высмотрела в универмаге.
Прошел стиляга — голенастого ветер под руки провел. А вот солидно и значительно идет высокий юноша. На нем бостоновый костюм. Фигура ладная, красивая, и костюм вылит по ней. В каждой складке простота, простота, доведенная до совершенства. Мимо не пройдешь, чтобы не оглянуться. В таком костюме можно и на комсомольские собрания и на танцы…
Но в красочном журнале нет никаких намеков на новые моды мужских костюмов, и Владик, коротая время, возвращается к модам женской одежды. Все дамы, населяющие журнал, худы и большероты. Они не нравятся юноше. Он дорисовывает их в своем воображении и переживает какое-то новое чувство тоски и беспокойства.
Когда в комнату на цыпочках вошла Мария Семеновна и сказала вкрадчивым шепотом: «Владечка, пляши», ему показалось, что мать подслушивала его мысли и теперь скажет: «А я знаю, о чем ты думал». Он вспыхнул и, скрывая смущение, выругался:
— Ни черта нет толкового в этом журналишке. Я, мама, все-таки хочу иметь костюм по фигуре. Эти дудочки пусть носят рахиты.
— Правильно, Владик. Мы с тобой сходим к надомнице Зосе Хомжик. Уж она сделает так, как нам нужно. К министру не стыдно будет явиться. Вот так, сынуля. Ой, я не могу. Я бегу в универмаг.
Вечером Мария Семеновна, счастливо мигая вдавленными глазками, шла к Зосе надомнице. Рядом с ней шагал рослый, плечистый сын — ее гордость. Марии Семеновне все время казалось, что на Владика заглядываются прохожие, что его провожают жадные девичьи глаза, спрятавшиеся в сборках оконных занавесок. На каменных ступеньках, уложенный от улицы Нижней на городскую площадь, встретились с Зоей Яковлевной Вигасовой. Поздоровались, и Молотилова, плавясь в улыбке, спросила без надобности:
— Ведь Хомжик, Зоя Яковлевна, хорошая портниха?
— Первая в городе, можно сказать.
— Слышишь, Владик: пер-ва-я.
— Мама, я же не спорю с тобой никогда, — Володя любезно улыбнулся и взял мать под руку: — До свидания, Зоя Яковлевна.
И он учтиво поклонился Вигасовой.
Спускаясь по ступенькам, Зоя Яковлевна несколько раз оборачивалась на Молотиловых, и острая зависть к Марии Семеновне терзала ее. «Вот сын так сын, — думала она о Володе, — и слово сказать, и улыбнуться — все умеет. Как должно быть хорошо матери!»
А Молотиловы между тем уже постучали в ворота аккуратного особнячка. По ту сторону, во дворе, редко, будто по счету, бухал цепной кобель. Гостей встретила сама хозяйка Зося Хомжик, заплывшая жиром женщина, о каких говорят: просила кожи на две рожи, а не хватило на одну. Она долго рассматривала бостон Молотиловых, усердно хвалила его. А Мария Семеновна тараторила:
— Видите, у мальчика редкостная фигура. Уж вы, Зося Агофангеловна, сшейте ему хорошо. Мы за копейку стоять не будем.
Костюм Зося сшила скоро, и Мария Семеновна осталась вполне довольна ее работой. Когда Владимир надел обновку, прохаживаясь, повел плечом и гордо вскинул подбородок, мать с искренним изумлением воскликнула:
— Боже мой, Владенька, ты не представляешь себе, ты же настоящий мужчина. Посмотри в зеркало. Красавец. Алик, Алеша, — Мария Семеновна метнулась в кабинет мужа. — Я не могу…
XIX
Весь день с неба лениво сыпалась изморось, а поздно вечером, когда Петруха возвращался домой из кино, дождь затяжелел, и по всему было видно, что не уймется до утра. В надежде не вымокнуть Петруха заскочил по пути на вокзал. Подошел к маленькому стеклянному закутку и прислушался к торгу часовых дел мастера с длиннолицым пассажиром в синем берете.
— Тгиста губликов — золотая цена, — картавил часовщик, гладкий, умасленный любезной улыбкой человек, и вертел в руках часы.
— Не забывайте, товарищ мастер, у них золотой корпус, — напомнил длиннолицый.
— Хе, без когпуса их, извините, можно подагить только теще. Ну, гешайте, а то меня ждет габота.
Петруха послонялся по вокзалу, послушал, как у выхода на перрон начищенный до блеска солдат-отпускник тихонечко трогал лады двухрядки. А вокруг, где только может ступить нога, навалены мешки и чемоданы. На них дремлют пассажиры, с той тревожной и краткой сладостью, какой вовек не испытаешь дома.
Потом Петруха вышел на крыльцо, сел на ступеньку и закурил. Рядом грохали кованые сапоги, шаркали с тонким скрипом легкие туфли, бисером сыпались вниз дамские каблуки, шаг, еще шаг — отдых — это детские сонливые ножки поднимаются по лестнице. Туда и сюда снуют люди. И вдруг махнули возле самых глаз чьи-то длинные ноги — одного их шага хватило на все ступеньки. Петруха невольно поглядел им вслед: это был Генька Крюк. Согнув шею, он волок тяжелый фанерный чемодан, а висячий замок на нем отсчитывал каждый Генькин шаг.
На привокзальную площадь въехали один за другим два тяжелых автобуса. Из них хлынули люди, и Генька скрылся в дождливой темноте по ту сторону площади.
«Сработал, стервятник, — выругался про себя Петруха. — Сейчас потащил потрошить на старую баржу. Место, подлюга, выбрал ловкое: что надо взял, что не надо — в воду. Шито-крыто».
Дождь немного приутих, и Петруха пошел было домой, но любопытство толкнуло его свернуть в Калязинский переулок, по которому, наверное, только что бежал Крюк. С осклизлого берега спускался долго, но еще дольше искал ощупью сходни на баржу.
— Генька? Я это, Петруха. Ты тут?
— Варнак? — Не сразу отозвался Крюк. — Испугал ты меня до смерти. Ползи давай.
Когда Петруха влез на баржу, Генька радостно зашептал ему в лицо, почему-то громко сглатывая слюну:
— Увел я у какого-то растяпы чемодан. Веришь, пуда на три. Смотрю это, там на вокзале, спит чалдон бородатый, и пасть настежь распахнута. Вот я с его сундуком и побратался. Приветик. Полезли в трюм — посмотрим, что бог послал. Я только и успел замок отковеркать.
В смолистой сырости трюма при свете карманного фонаря Генька откинул крышку фанерного чемодана. Справа в нем были заботливо, без единой сборники, уложены пуховая шаль, шерстяная женская кофта, тугой сверток сатина, пара мужского белья, брюки из грубого сукна, ремень и форменная фуражка с двумя дубовыми листочками из тонкой меди на околыше. На самом дне лежала новая деревянная ложка и брусок для правки бритвы. В левой половине стояли одна к одной банки бездымного охотничьего пороху, две бутылки дроби и коробка с латунными гильзами.
