Вторые сутки идет снег. Тихо. Стоит то ласковое зимнее тепло, какое бывает при больших снегопадах.

На припорошенном крыльце сторожевской избы лежит мешок с пельменями, к нему бечевкой привязан зеленый солдатский котелок. Внизу, у ступеней, брошены широкие охотничьи лыжи. Все это приготовлено в тайгу.

Сам Никон Спиридонович уже одет. Он перебирает заряженные патроны и вставляет их в патронташ. Это последнее, что осталось сделать перед выходом.

Все утро ни на шаг не отходит Петька от своего отца: разглядывает отцовское ружье с косоглазым, хитро улыбающимся зайцем, выжженным на прикладе, и в сотый раз допытывается:

— Папка, ты скоро придешь, да?

— Скоро, Петюшка. Я уж сказал. Принесу тебе белого зайца.

— Живого?

— Может, и живого. А лиса попадет — ее возьму. Тебе что лучше-то?

— Кто попадет. Ты только сам приходи скорее. Я тебя ждать буду. Мы же клетку для снегирей еще не закончили.

— Да, Петюшка, с клеткой у нас дел много.

— Вот я и говорю…

В Петькиных глазенках мельтешат блестки-чертенята, и все конопатое лицо его вымыто радостью…

У хуторского колодца, рядом с журавлем, растет молодой кедр. Отрезанного от леса клином пашни, его мотают все ветры. Но когда к хутору подкатывает свой буйный вал сиверко, когда над тайгою мятутся тяжелые, дымчатые тучи, тогда дерево совсем погибельно гнется и шуршит своей темной взъерошенной хвоей, просит и молит о чем-то. Кажется, еще порыв ветра — и сломленный кедр ляжет на почерневшее жнивье: у него не хватит сил бороться. Жалок и сиротлив кедр в непогодье. Зато с приходом тепла его зелень прихватывает легкой изморозью, и сизой становится она, обновляется. И стоит кедр, расправив плечи, весь от вершины до комля облитый солнцем, будто заново родился он, и родился для счастья.

Как молодое деревце, посветлел, ожил Петька с приездом отца. Парнишка теперь знает, как тепло и надежно с отцом.

Провожать Никона вышли оба: Дарья и Петька. Помахали ему вслед, «счастливого пути!» прокричали и вернулись в избу.

А Никон легко зашагал по лесу, и думалось ему о сыне. Перед глазами стоит семилетний человек, глядит на отцовские сборы и говорит где-то подслушанные слова:

— Скорей бы вырасти. На дело на какое с тобой в лесу сгодился бы.

Мягко и тихо ложится белый покров на тайгу. Кругом чисто и празднично. На молодом снежке печатаются следы Никоновых лыж. И короче путь до избушки на Волчьих Выпасках с каждым шагом.

Вокруг следов пока никаких. Может, они и разбросаны по лесу неугомонным зверьем, но их прикрывает, прячет снежок. На одном месте, под кривобокой сосной, Никон разглядел что-то похожее на след подшитого валенка, да не придал этому значения: мало ли каких причуд не натворят снег и мороз.

Когда до избушки оставалось километров пять или шесть, Никон уже изрядно притомился и, не снимая лыж, сел на колоду-сухарину. Закурил полюбившейся на фронте моршанской махры, сладко задохнулся на первой затяжке. Посоловел. Где-то в сторонке долбил по стволу дятел. Вдруг Никон почувствовал, что позади него кто-то притаился. Кровь хлынула в лицо, в ушах зазвенело, какая-то сила резко подняла его и заставила обернуться. Рядом, хоть здоровайся об руку, с поднятым ружьем стоял Тереха, с головы до ног обсыпанный снегом. Никон обомлел: откуда взяться здесь человеку! Но живой Злыдень. По-живому алеют слюнявые губы изуродованного рта, немигающий правый глаз смотрит в переносицу Никона, левый — крепко закрыт.

— Стой, Терентий!..

Ахнула тайга от края и до края, глубоким молчанием почтила память Никона Спиридоновича Сторожева.

До утра Тереха не подходил к трупу — ждал, когда застынет кровь. Когда рассветало, он натянул на изуродованную голову Сторожева свой кожаный мешок, уничтожил все следы преступления и, взвалив труп на плечи, понес его к колодцам на моховых болотах. Ему предстояло с тяжелой ношей пройти больше тридцати километров, поэтому он шел, не отдыхая, сам удивляясь своей силе.

К вечеру откуда-то сверху в тайгу упал резвый ветер. Снегопад усилился. Началась пурга. Тереха улыбался, обнажая желтые коренные зубы. Он знал, что после ненастной ночи уже никто и никогда не сумеет найти его следов.

Из Карагая приехали следователи, и начались поиски пропавшего лесообъездчика. В тайгу вышли почти все мужики. В числе их был и Злыдень. Люди около месяца квадрат за квадратом изучали Дупляновский участок, и все безуспешно.

— Будто в воду канул, — сказал старик Трофим Дятлов, знавший тайгу окрест на сотню верст. «Совершенно точно, дедушка, — удовлетворенно подумал Тереха. — В воду он и канул. Стало быть, с концом».

И Петька снова в избе Степаниды.

Встретила его старуха слезным причитанием:

— Сиротиночка ты горькая. Остался ты без отца родного на веки вечные. Некому тебя приласкать, некому и оборонить. Пошли сиротам смертушки, господь праведный.

Скрипучий голос старухи проник в самую Петькину душу. Мальчик чувствовал себя пойманным в какую-то невидимую клетку. И оттого, что клетка была невидима, становилось еще тяжелее.

А Степанида, приголубив на черных губах улыбку-скорбь, подошла к Петьке и, взявшись за верхнюю пуговицу его шубенки, говорила:

— Давай я раздену тебя. И помолимся мы господу богу. Сиротские молитвы доходчивы до него. Пошли сиротам смертушки, господь праведный.

Петька не вытерпел. Как волчонок, с рычанием цапнул костлявую руку старухи и, отскочив к дверям, неистово закричал:

— Я не сирота. Нет-нет-нет. Ты сирота. А я нет.

— Ах ты, варнак, — ахнула Степанида и звенящим, как еловое полешко, кулаком начала долбить Петьку по голове. Потом вытолкнула его за дверь и следом вышвырнула ему шапку.

Ожесточившись, мальчонка не проронил ни слезинки. Ему даже стало свободнее и легче дышать. Уже потом, когда он сидел на ступеньке лесенки, его начали одолевать слезы. Чтобы не заплакать, громко рассуждал:

— Мой папка скоро сам придет. Принесет мне живого зайца и лису. А я совсем не сирота. Ты врешь, бабка.

Вечером Дарья нашла сына в доме Марийки, Петькиной подружки. Она привела сына домой и, измученная горем, работой, стужей, сидела целую вечность в темной избе, прижав его к своей груди.

— Упрямый ты растешь, Петька, ох, упрямый, — шептала она. — Нелегко жить тебе придется.

Утром Петьку никто не разбудил, и он спал до позднего рассвета, а когда проснулся, то увидел, что мать и еще какая-то женщина с большими темными глазами на белом лице и гладко причесанными волосами, завязанными на затылке в большой узел, сидят за самоваром и вполголоса беседуют. Оттого, что на столе жарко пыхтел самовар, а в избе пахло свежевыпеченным хлебом, Петьке подумалось, что вернулся отец и только вышел на минутку во двор. Мальчик пригнул коленки к груди, весь сжался в комочек и, сладко жмурясь, с нетерпением ждал, когда хлопнет дверь.

Но под одеяло вползали слова темноглазой женщины и липким холодным потом одевали голову, грудь Петьки.

— Да, подружка, — говорила гостья, — такова, видно, твоя судьбинушка, горе-горькое. Не успела, говорится, встретить — выходи провожать. Ох, доля бабская, черту угодная.

Мать всхлипывала — это впервые в жизни слышал Петька. Большая, гордая, она не показывала своих слез.

— Чуяло мое сердце, Лидия Павловна. Чуяло, что Злыдень принесет беду в наш дом. Так оно и вышло. Он убил Никона. Он — убивец!

— Чем докажешь?

— А доказать нечем. Будь он проклят! — выкрикнула Дарья и безудержно зарыдала. Лидия Павловна не уговаривала — женщина в горе должна выплакаться. Петька больше не мог терпеть: он почувствовал на своем горле деревянные пальцы Терехи. Они сжимались медленно и неумолимо. Надо разорвать смертельную хватку! Мальчик метнулся из-под одеяла и бросился к дверям.

— Не поддамся тебе! — кричал он. — Нет! Нет!

Он долго бежал куда-то, не разбирая дороги, проваливаясь босыми ногами в снежные наметы. Мороз хватал его за уши, давил на плечи и грудь, мешал дышать.