А ночью шел первый снег. С этим и заснул.

Встретились дня через три, вечером же. Он шел из мастерской, а она, как всегда с маленьким баульчиком в руке, торопилась куда-то. Увидев Николая, перебежала дорогу и, в валенках, счастливая, раскрасневшаяся от сухого мороза, встала перед ним:

— Ты не сердишься, Коля?

— Нет, откуда ты взяла?

— А Степан уехал. И скатертью ему дорога. Вообще-то удивительный пустозвон. Чего ни намолол!

— О нашей жизни много и дельного сказал.

— А ты будто до него не знал…

— Знать-то мы многое знаем…

— Чудно, — рассмеялась она. — А ведь он, кажись, покачнул тебя. Я поняла это еще тогда, вечером, да, признаюсь, не поверила. Не поверила, Коля, и испугалась за тебя. Помнишь, Коля, — ты рассказывал мне, — как первый раз после армии пахал наше поле? Как ты вылез из трактора, как огляделся вокруг и как пустился плясать. И лес, и земля, и травы, говорил ты, плясали с тобой — ведь они тебя еще босоногим знали. Свои. Ты сказал тогда, что нашел свое счастье на земле. Я тебя, помню, слушала, а думала о себе. Я тоже все считала, что там, где нет меня, обязательно лучше. Помню, ты хорошо так сказал: счастливого счастье везде найдет. Мне, Коля, тогда показалось, что меня счастье нашло…

Она внезапно смолкла и потупилась, но тут же вскинула на него глаза:

— Я побегу, Коля. Меня ждут.

— Поговорить бы нам по-серьезному. Все у нас легковесно как-то. Степан и тот обеими ногами стоит на земле. Снежок вот выпал: сейчас все дорожки легкие.

— Коля, если о городе, я не хочу говорить.

— Необязательно о городе. Мясоед же…

— Ну какой ты, напугал вначале, а потом… Раскаиваться не станешь, а? Давай подумаем.

И убежала. Думай опять Николай, ломай голову, а сделаешь так, как она решит.

«Счастливого счастье везде найдет, — повторял Николай Катины слова и мысленно спорил с ними: — Нет, не найдет. Да и искать не станет. Мы в нем нуждаемся, нам за ним и гнаться. То верно, — размышлял Николай, — я люблю нашу столбовскую землю, свои поля, старые плакучие березы по межам. Как не любить-то, когда все свое. Вырос тут.

Что же делать, если родимая земля положила тебе на плечи только одни заботы: с осени думаешь, как прокормить корову да кабанчика, а к весне другого кабанчика заводишь, будь он проклят. Бросить надо все. Ведь Палкин не раскаивается, что уехал. Неуч. Двух куриц на ходу не сосчитает, а устроился. Надо уехать. А Катя? Степка прав, поедет и она. А если не поедет? Гордая, упрямая. Тогда на какой черт мне все эти шмутки с запонками. Ведь для нее же хочется быть лучше, красивее…»

Одолеваемый противоречивыми мыслями, Николай привычно тянул своим трактором на волокушах зарод сена по лесной дороге. Сосны и осины, тесно сбившиеся у обочины, лапают рукастыми сучьями тугие бока зарода, выхватывают из него клоки душистого сена и потрошат его. Гудит трактор, хрустит под стальными башмаками жесткий от мороза снег, ломаются заледенелые и без того хрупкие сучья деревьев. Дорога нелегкая. Дорога с дальних лесных покосов — неблизкая.

И вдруг густая изморозь, нехотя поредев, вытолкнула навстречу трактору белого всадника. Крюков почти неосознанно быстро осадил машину и, присмотревшись, узнал в верховом председателя колхоза Капустина. А тот, понукая молодого, диковатого жеребчика, тянулся к кабине:

— Сено-то колхозное?

— Не мое же.

— Оно и видно, что не твое. Вылезь, погляди, как ты его везешь. У тебя до фермы навильника не останется. А лучший тракторист-де у нас — Крюков.

— При чем тут «лучший»?

— Да как при чем, черт побери, — осердился председатель, — колхозное добро, понимаете, развешивает по деревьям, и кто? Крюков — передовик! По стебельку собирать заставлю. Слышишь! Все соберешь. Я не погляжу… Передовики липовые.

Последние слова обидно и больно стегнули Крюкова — крутая обида плеснулась в его сердце.

— Собирать не заставите. Вот так. Пусть его все прахом развеет. — Крюков схватился за рычаги, и замороженную тишину дробью изрешетил взвывший на полных оборотах мотор.

В тот же день ветер посрывал с деревьев сено, развеял его и замел в сугробы. Также скоро забыл о случае на лесной дороге и Капустин: мало ли председателю приходится журить людей. Только Николай не мог забыть обиды. Главное — за что же его назвали липовым передовиком. Разве он мало старался для колхоза?

Обида вновь подняла в Крюкове все его смутные мысли о бегстве из села, и сейчас уж он без колебаний, даже обрадованно рвал с прежней жизнью. Тем более, что втайне был совершенно уверен, что Катя поедет за ним. Поупрямится и поедет.

Дня за три до Нового года Николай взял в колхозе расчет. Дальше — дорога в город.

Они стояли у окна в шумном коридоре сельского клуба. В зрительном зале играла радиола. На покатом полу танцевали парни и девчата. В другом конце коридора, при входе, кто-то из ребят наперекор радиоле гулял пальцами по ладам гармошки, и две пары ног, не торопясь, но старательно выбивали «чечетку». Пахло пылью, табачным дымом, стужей плохо отапливаемого помещения.

Для Николая и Кати этот новогодний вечер был тягостным. Объятые предчувствием чего-то неизвестного и неизбежного, они никак не могли начать нужного разговора. Они боялись его. Но обойти было невозможно, и Катя, как всегда прямо, попросила:

— Расскажи уж все, что задумал.

— Уезжаю.

— Значит, решился?

— Вынудили. Липовый я тракторист для них, — искал оправданий Крюков. — Ну где совесть, хоть у того же председателя? Не могу тут больше. И ты со мной. Распишемся завтра и уедем. Муж и жена. — Он касался губами ее щеки, сдувал мешавшую прядку волос, искал ее согласия.

— Я не могу, Коля.

— Чего не можешь?

— Уехать.

— Я так и знал, — с сердцем сказал Николай, но снова взял ее руку. — Ты же будешь со мной, везде, всегда, Катя. Тебе совсем нечего бояться.

— Разве я сказала, что боюсь?

Она умолкла, не в силах справиться с волнением. А когда после долгой паузы заговорила вновь, голос ее дрожал от слез:

— Хоть я и маломальский, или, как любит говорить Степан, несчастный фельдшеришка, но специалист. Меня учили, а потом направили в село. Мне повезло: я попала домой и ехала в Столбовое с радостью, что пригожусь землякам. А потом встретила тебя и совсем поверила, что счастлива. Ты послушай меня, Коля. Послушай, — торопливым шепотом говорила Катя.

— И что же ты предлагаешь?

— Останься, Коля. Останься, дорогой. Ты и здесь нужен. Нужен. У тебя такие руки. Как о тебе писали в газете: «У него умные руки и сыновняя любовь к земле». Николка, миленький мой, разве я не знаю тебя: уедешь, а потом скучать будешь по деревне. Ты же пшеничный, ржаной, овсяный… Деревенские ведь мы.

Катя сама обрадовалась этим добрым словам, пришедшим на память ей, и в приливе светлого чувства призналась:

— Я люблю тебя, Коля. Слышишь, люблю. Останься — ради меня…

— А если все-таки уедем, Катя?

— Я не поеду.

— Что ж, скажем по-солдатски: счастливо оставаться.

— Постой, Коля. Одумайся…

Но Николай уже шагал по коридору.

Этой же ночью Крюков спешно бросил кое-что из своих вещей в чемодан и ушел из дому на станцию.

Белая вымороженная луна глядела на него с неба. Блестела дорога, шлифованная полозьями.

Где-то под крыльцом или в копне сена, пересыпанного искристым снегом, с трудом обогрели местечко и спят деревенские псы, спят — хоть все унеси.

Тихо. Бело. Морозно.

Когда скрылось за холмом притиснутое к земле стужей Столбовое, Николай затосковал, согласен был вернуться назад, извиниться перед Катей. В ушах стоял ее голос, хватающий за сердце:

— Одумайся.

Но шел и шел, перебрасывая чемодан из руки в руку.

В вагоне, лежа на верхней полке, слышал сквозь стук колес плачущий голос Кати, но мысли сейчас были бодрые, обнадеживающие. «Поломается и приедет. Подумаешь, фельдшер на селе. Бросит. Приедет. Сама сказала, что любит. Походил на поводу — хватит».