Абдуллай далеко провожал семью. Держась за грядку телеги, шагал возле Хаиды, хотел утешить ее на этот раз какими-то особенно радостными словами, но таких слов у Абдуллая не было, и он, виновато улыбаясь, повторял прежде всего сказанное:

— Акбашка, он что. Ему только вертеть хвостом. Я тебе говорю спасибо.

Потом Абдуллай возвращался на пастбище, чуточку грустил, опять жалел Хаиду и незло ругал себя за то, что не догадался сказать девчонке, что после получки купит ей новое платье. «Купить надо. За Акбаша. Свое платье — не обноски. Бельмес ты, Абдулка, вот ты кто».

Дождливым октябрьским утром Абдуллай сдал свое стадо, а дней через пять сам пустился в путь: совхоз премировал его путевкой на Черноморский курорт.

От совхоза до станции около двухсот верст, и директор Кошкин дал Хазиеву свою машину.

Выехали до свету. Недоспавший шофер был молчалив, и Хазиев под гудение мотора задремал. Когда он проснулся, было уже утро и шел мелкий дождь-бусенец. Грязная дорога, в выбоинах и лужах, петляла в мокром и черном лесу. Промозглый холодок ластился к ногам, и Абдуллай зябко пошевеливал плечами. Но на душе было покойно, тепло и мягко.

Уже под городом, у моста через овраг, они догнали большое стадо, которое медленно втягивалось на мост. Погонщики верхом на заляпанных грязью конях, в мокрых до черноты дождевиках, яростно лупили телков, не давая им сходить с насыпи. Однако скот с ловкостью собак прорывался на обочину, падко хватал будылья придорожного перестоя и без толку жевал его, как пеньковую веревку. Погонщики хлопали бичами, ругались; кони под ними скользили и вязли в грязи.

Абдуллай глядел через окропленные дождем стекла машины и вдруг по каким-то, самому ему неведомым, признакам угадал свое стадо. Ему сразу стало так нехорошо, что он на миг закрыл глаза и почувствовал тупую боль в висках. Этого у него не бывало никогда в жизни. Он тряхнул головой и, почти не думая, что делает, толкнул дверцу, ступил начищенным сапогом в середину глубокой лужи.

Мимо него, обтекая машину, тяжело подводя плоскими, запавшими боками, бежали на мост телки, мокрые, взъерошенные, удивительно горбатые на удивительно длинных ногах.

— Что встал, язви-переязви! — кричал погонщик. — Куда ты… Куда…

Уставший конь под погонщиком дымился потным паром, крутил высоко подвязанным хвостом и все не решался подмять под себя белоголового бычка, на которого толкал его ругавшийся дождевик.

«Акбаш, Акбашка! — Абдуллай с поразительной ясностью увидел дочь свою Хаиду и себя на коленях перед нею. — Это Акбаш подарил тебе. Видишь, какой он славный». У девчонки счастливо сияли глаза, блестели, как росные ягодки. А сама она не знала, куда деть руки, чтобы не дотронуться ими до нового платья. Малышка всегда донашивала одежду сестренок.

Совсем не зная, что скажет погонщику, Абдуллай схватил коня под уздцы и закрыл собой телка. В глазах татарина стояла и боль, и отчаяние, и робость, и гнев.

— Что же вы так-то… Разве это по-людски?!

— Мы не сами собой. Что зубы оскалил! Пять ден на такую дорогу. Попробуй вот. Куда еще! Куда!..

Стадо, миновав мост, несмотря на крики и удары погонщиков, опять растеклось вправо и влево от дороги. Моросил дождь. А Хазиев все стоял посреди дороги, вдруг сгорбившись и будто постарев сразу: «Нету моих трудов. Были и нету. Шайтан забери все. Забери и Абдулку и путевку, и…» Хазиев начал ругаться, а потом твердо сказал:

— Не поеду. Шайтан забери курорт. Не поеду.

Он подошел к машине, тяжело оступаясь, но шагая крупно и решительно. «А дома что скажешь? Ребятишкам своим как объяснишь возвращение?» — Абдуллай замялся перед дверцей. В глазах у него стыла растерянность, потому что на вопросы, ставшие перед ним, он не умел ответить.

Шофер понимал, что происходит в душе татарина, и не торопил его. И только тогда, когда стадо уже совсем скрылось в мутной измороси, напомнил:

— Не опоздать бы. Слышишь?

— Нету моих трудов. Были и нету. Ты погляди только…

— Да ты-то при чем? Ну? Ты выкормил, сдал. Чего же еще.

— Ай ты! Чего говоришь! Чего говоришь! Шалтай-болтай.

Вырулив на мост, шофер прибавил газу, и машина легко покатилась по грязным истоптанным плахам.

— Не убивайся, Абдуллай, за чужие-то грехи. Своих по горло. А на юге сейчас тепло. Купаются. Ряшку нажрешь шире банного окошка.

Абдуллаю было мучительно горько, и ехал он дальше без всякой радости, да и откуда ей взяться в душе пастуха.

У караулки все лето околачивались телята и до лоска ошаркали ее стены и зауголки. На солнечной стороне они устроили лежку и всю землю истолкли в пыль. Еще с весны какой-то проезжий чудак — на спор небось — взял и зашвырнул на крышу старое тележное колесо и проломил три тесины. А в сухмень — пришел зыряновский лесник и прибил на ставень листок железа, на котором белыми сморщенными буквами, с потеками, было написано: «Не оставляйте в лесу огня: он наш друг».

Караулка стояла на берегу, у самого моста, и люди ждали возле нее попутных машин, оставляя после себя окурки, шелуху от семечек и огуречные огрызки. В теплую пору на поскотине у моста городские устраивали массовки, тогда возле караулки торговал буфет и мужики пили из бидонов и стеклянных банок бочечное пиво. На перилах моста сидели с транзисторами голые мослокастые парни и курили сигареты, потом купались и, заплыв на глубину, орали:

— Тону!

— Тони, хлеб дешевле будет, — смеялись в очереди у буфета.

Народу на массовки всегда собиралось много, и всем хватало места. На прохладной траве раскидывали чистые тряпицы, выкладывали на них еду и начинали пировать. Иные только что приходили и искали куда бы сесть, чтоб недалеко от народа, но и не близко к нему, а от лесочка уже заливался и сверлил горластую поскотину рвущийся в силе женский голос:

Среди праздного люда, больше все возле караулки, похаживал Григорий Зазнобов, мужик высокого росту, но обмятый годами, с опавшими плечами, в широких, низко опущенных на сапоги штанах. Из-под давно не стриженных усов блестели его золотые зубы, и удало, совсем по-молодому, смотрели зеленовато-чистые глаза. Он поддался общему веселью и чувствовал себя немножко хмельным. Левая рука у него покоилась в кармане пиджака, а правой, большой и красивой, он то и дело приглаживал волосы от уха к уху.

— Зазнобов, — кричал ему с берега бухгалтер райдоротдела Спирюхин. — Иди сюда, Зазнобов.

Спирюхин, блестя лысиной, сидел с товарищем на кромке берега, спустив ноги с обрывчика. Перед ними стоял трехлитровый бидончик, а на газетке — кое-какая закуска.

— Садись, Зазнобов, — пригласил Спирюхин и подал ему пива, в крышке от бидона.

— Благодарствую, — отказался Зазнобов и праведными глазами посмотрел на Спирюхина. — А посидеть посижу. Водочки, может, и выпил бы полстопочки. Не больше.

— Извиняй, Зазнобов, водочки у нас нету, — явно обиделся Спирюхин и без слов отдал крышку товарищу, длинноголовому, с обвисшими щеками. Длинноголовый выпил, вытер губы ладонью — на переносице его от крышки остался белый надавыш:

— По погоде пиво в самую пору.

— А вот некоторые брезгают.

— Да нет, Сергей Сергеевич, — начал оправдываться Зазнобов, — не принимает нутро. Больной я.

— Мы все больные, — упрямился Спирюхин. — А вон по песку на руках-то ходит — здоровый он, что ли?

— Больной, больной, — поддержал длинноголовый и захохотал, растирая колени: — Упал. Ну рази здоровый человек пойдет на руках?

— Значит, больной, говоришь? — привязывался Спирюхин к Зазнобову. — А что у тебя, если не секрет?

— Да нет, Сергей Сергеевич, болезнь не секретная: печень.

— А где он у тебя?

— Где и у всех.

— Ей-богу, не знаю. Вот спроси — не скажу.