В полуденную сторону от трактового села Громкозваново, километрах в пяти по краснолесью, примостился на крутояре хутор Дуплянки. В нем всего четыре двора. Избы срублены из кондового леса: в жаркую пору сухие, ядреные бревна точат смолевую слезу. На каждую избу нахлобучена тяжелая четырехскатная крыша, а рядом — ворота, крытые коньком.

По стародавнему обычаю, на воротах поставлен и крутится жестяной петух — куда ветер, туда и он. В осеннее непогодье, когда на хутор наступает тревожный шум лесов, железная птица теряет сон и круглые сутки скрипит на своей ржавой ноге.

В крайней избе, что стоит у хуторского колодца, живет солдатка Дарья Сторожева, большая, ширококостная женщина, с дремучими бровями на обветренном лице. У нее шестилетний сын — Петька.

Дарья весь день в громкозвановской бригаде на колхозных работах, а Петька отдан под присмотр соседской старухе Степаниде. Бабка держит ребенка впроголодь, поэтому у него всегда тоскливые глаза, а сам он сонлив и вял. Когда мальчонка, стоя рядом со старухой на коленях перед черной, прогоревшей иконой, медленно клонит свою лобастую голову к полу, Степанида недовольно шипит:

— Пошевелись, большеутробный. Лишний поклон — лишняя милость божья. Сирота ты, и один у тебя защитник — бог.

Сама бабка молится истово. У ней хрустят кости где-то в пояснице, а она просит трясущимися губами:

— Все мы сироты. Заступись, господи. Прими нас, грешных, к себе. Окостенел ты, что ли? — меж слов молитвы подгоняет она Петьку. — Не дам жрать.

Но и угроза не действует. Неприлежен мальчонка к молитве, не хочет просить себе смерти у бога — ему хочется дожить до вечера, когда с работы придет мать, заберет его домой и досыта накормит вареной картошкой. А у Степаниды только и слов: мы сироты, пошли, господи, смерти нам.

Петька хорошо знает, что он не сирота. Хоть и смотрит мальчонка на волосатого бога, нарисованного на черной доске иконы, а видит свою мать: вот она ставит на треногий таганчик чугунок с картошкой, на шестке уже весело потрескивает сухое щепье, а он, Петька, канючит:

— Мамка, дай хлебушка. Хоть крошечку.

— Да это что за ребенок мне послан, — сердится Дарья. — Подожди одну малость.

— Дай.

— Не умрешь.

Кажется, и зло говорит мать, но Петька не обижается: понимает, что не от худого сердца ее слова. Ему возле матери еще теплей, еще радостней.

Иногда мать бывает совсем доброй и даже веселой. Начинается это с того, что она, крупная, рослая, с трудом пролезает под низкую притолоку Степанидиной избы, улыбается широкой улыбкой и объявляет:

— Письмо от Никона, Степанида. Жив мой Никон, слава тебе, господи. Вот письмо.

У Степаниды убит под Волховом сын. Она долго смотрит на счастливую соседку, будто тоже собирается радоваться, но по ее щекам, путаясь в темных морщинах тряпичного лица, катятся тихие старческие слезы. Дарья не может видеть этих слез. Она хватает сынишку, кутает его в свою шаль и уносит домой. Петька уже знает, что мать сегодня ни на что не рассердится, и ему от счастья даже ничего не хочется просить.

Потом опять Дарья ждет письма от мужа. Ноет ее сердце, болит острой болью: нелегко переживать горе в одиночку. Разделил бы его Петька, но он мал. Спит вот, уткнувшись конопатым носом в материнскую грудь. Ему нет никакой заботы: ведь он, можно сказать, и не видел отца. Отец и отец, а что это такое, не знает Петька.

Два годика было сыну, когда началась война и когда Никон, сложив в холщовый мешок ложку, пару белья, полотенце и на трое суток харчей, уехал в райвоенкомат. А там? Неисповедимы дороги солдатские. Известно Дарье одно, что теперь Никон где-то в Польше, судя по его письмам, без отдыха роет землю и все время мечтает о доме и парной бане.

Без конца, без края тянется черная осенняя ночь. Кажется горемычной солдатке, что потемнела вся земля, вся жизнь. И ржавый скрип железного петуха на воротах будто предрекает неминучую беду. «А будь ты проклят, окаянный, — закипает у нее злость, — решу я тебя завтра, чтоб не скоблил ты мою душу. И без тебя тошнехонько».

Утром, растопив печь, Дарья сбежала по высокому крыльцу во двор, схватила трехрогие деревянные вилы, и — за ворота: с той стороны легче подцепить и вырвать прямо со стержнем злополучного петуха. Очень ловко женщина подобралась к нему, но сбить-таки не успела.

Ехал в ту пору верхом откуда-то с вырубок громкозвановский мужик Тереха Злыдень. Он придержал свою кобыленку, до ушей забрызганную грязью, у ворот Дарьи и рявкнул:

— Эй, дура! Не тронь, говорю. Мужиком это сделано. От беды, пожара, хвори, напасти…

Женщина вздрогнула от неожиданного окрика и, обернувшись, в сердцах замахнулась вилами на Тереху. Испуганная лошаденка под ним сунулась вперед, и мужик опрокинулся почти на спину, но усидел, только на перегибе обожгло поясницу, и острая боль искры в глазах высекла. Едва не всхлипнув, Тереха кое-как распрямился и гаркнул во злости, будто камнем швырнул:

— Погодь, стерва, слезами умоешься.

Яростно хлестнув лошаденку, он скрылся в лесу. Все произошло так быстро, словно ничего и не было. Только недобрые Терехины слова остались с Дарьей, и хоть на край света беги от них — не скроешься.

Дарья после встречи со Злыднем совсем лишилась покоя. «За что он так-то? — маялась она в догадках. — А если сбудутся его слова? Ох ты, окаянный!»

— А я его видел сегодня, — объявил как-то Петька.

— Кого?

— Тереху видел. Он приходил к бабке Степе.

— Зачем же это? — дрожащими руками вцепилась мать в сына.

— Чай пил и хочет ей дров привезти.

— Вина захотел, окаянный.

— Я боюсь его, — признался Петька.

— Его и надо бояться. Но это не твое дело. Ты помалкивай.

Терентий Выжигин еще подростком, сбивая шишки, оплошал и свалился с кедра. Падая, он разорвал себе правую щеку до самого уха. Отец его, мужик суеверный, наотрез отказался везти сына к доктору, и лечила Терентия снадобьями и наговорами тощая и слепая знахарка Миропея. Рана, растравленная ее нечистыми настоями, заживала долго, а когда затянулась, то безобразно искривила рот парня и вывернула нижнее правое веко. Речь у Терехи сделалась булькающей, будто каждое слово произносилось с водой во рту.

Однажды на вечеринке при всей деревенской молодежи кто-то из бойких на потеху сказал:

— Поглядеть бы, как Терешка девок целует. А-ха-ха-ха!

Ребята захохотали.

Должен бы Выжигин отшутиться от пустослова, может быть, просто смолчать — и делу конец. Но Терентий бросился в драку. Бил он всех, кто смеялся, мял каждого, кто подвертывался под кулак, и его исхлестали в кровь. А смех, что тень облака, шапкой его не накроешь.

Узнали парни, что не любо Терехе. И, если теперь надо распетушить его на глазах у девок, ему припоминали шутку о поцелуе — и потасовка начиналась. Досужим людям — забава.

Так пустая шутка закрыла парню путь на игрища и вечеринки. Тут Выжигин или нет его, все равно потешаются уже не столько над его уродством, сколько над яростью его. Отсюда, от насмешек, к Терентию на всю жизнь и прилипла кличка Злыдень.

Шли годы, а между людьми и Терехой все шире да глубже ложилась пропасть. В каждом улыбающемся Злыдень видел насмешника и уже навечно припасал против него злобу.

После создания колхозов Терентий Выжигин работал лесообъездчиком Дупляновского участка и, пользуясь правом лесного стража, затаскал по судам не одного громкозвановского мужика. Злыдень умел с неиссякаемой настойчивостью преследовать человека за грошовый березовый веник, вынесенный из лесу. Но однажды (это было уже накануне Отечественной войны) его самого уличили в браконьерстве: он с районным следователем разом ухлопал двух лосей-маток. Был суд. Следователя осудили, а Тереха, прикинувшись придурковатым, отделался штрафом. Однако с должности его уволили.