— Конечно, конечно, — тихо и виновато заговорила Ирина, убирая свои руки от белья. — Промеж нас всяко может быть, а тебе он отец. К вам он всегда хорошо относился. А я что, спать лягу, бывало, а мне все топоры снятся…

Возвращалась домой Ирина тихая, спокойная и думала о том, что она скоро станет бабушкой и что не к лицу уж ей зубатиться из-за мужика, хоть он ей и свой, родной. «Изжили свое, совместное, детей в люди вывели, а еще что надо? Да и как жили последнее-то время — хуже сведенников…»

По объявлению стали приходить люди из Клиновки, из соседних сел и даже из города — дачники. Все хвалили постройки и все, конечно, спрашивали о цене, а так как Ирина совсем не думала о цене, то и не знала, что запрашивать. Особенно донимал ее завхоз Клиновской школы — уж больно ему не терпелось прибрать к рукам новый, с иголочки, двор.

— Чего ты насел на меня, — взбунтовалась Ирина. — Дом продать — не портянку выхлопать. Ну вот, а ты торопишь. Надо же с мыслями собраться.

Но собраться с мыслями Ирина не могла, потому что Василий своим молчанием все перепутал в ее голове.

На дворе стоял май, с длинными теплыми вечерами. Дорога совсем подсохла и хорошо пахла пылью. Над Клиновским лесом шел в гору полный белобрысый месяц. Как овца к пастуху, жалась возле месяца какая-то вечерняя звезда, первая и одинокая на огромном опаловом поднебесье. У деревянного колодца, возле лягушачьей ямы, звенели ведрами и визжал несмазанный ворот. От колодца, держа в руках грязные кеды, пробежал мальчишка с мокрыми волосами. Следом шла с водой его мать, турнувшая сына от лягушачьей ямы; в ведрах у ней плавали фанерные кружочки и тускло поблескивали.

Ирина замедлила шаг, чтоб женщина с полными ведрами перешла ей дорогу — к счастью это!

Возле Симиного дома сердце у Ирины, однако, заробело. Чтобы приободриться, хлопнула воротами и в двери не постучалась, а войдя в избу, даже не поздоровалась.

— Налог принесли, а мне платить нечем, — сказала она Василию, сидевшему за столом, на который Сима собирала ужин.

Сима оставила свои дела, принесла из горницы стул, поставила перед Ириной:

— Присядь на местечко, гостьей будешь.

— Я по гостям ходить несвычная, да и недосуг мне, — сказал она жестко и, смутившись от своего тона, смягчилась. — У меня там все открыто…

Последние слова, сказанные Ириной с какой-то виноватой простотой, развеселили Василия:

— Садись, садись, не ругаться пришла.

— Какая уж теперь ругань, — согласилась Ирина и села бочком.

— Да ты к столу, к столу. Сима, давай еще тарелку.

Ирина помимо своего желания придвинулась к столу, взяла ложку, а Сима уговаривала ее.

— Ты отведай, отведай — в охотку уха лучше свининки. Мелочь только.

— Да уж так, — согласилась Ирина. — От рыбки не откажусь. Я уж не помню, когда и ела ее. И запах-то в новинку.

Сима суетилась возле стола, не зная, как и чем угодить Ирине, а та, успокоившись, изредка поглядывала на Василия, на его знакомые волосатые руки, угловатые и широкие в запястьях. За столом ей казалось, что они и не расходились с Василием, а то, что случилось, было дурным и нелепым сном.

— Дом-то я, слышал, пустила в продажу, — объявила наконец Ирина. И опять без вызова.

— Слышал.

— И что же ты?

— Дождалась бы Анатолия. Вернется — где-то жить ему надо.

У Ирины кусок в горле застрял от того равнодушия, с каким он говорил о своем доме.

— Сын сыном, а ты?

— Я, считай, ломоть отрезанный. В пай входить не собираюсь.

— Как же это? Вместе заводили.

— У меня, Ирина, крыша над головой есть, а большего мне не требуется.

— Дак ты это что, на самом деле, измываешься надо мной? — Ирина бросила ложку и уставилась на Василия немигающими глазами. — Наворочал такую скучищу, а я теперь живи.

— Ну и продай, я же не отговариваю. Навернется покупатель и пусть берет. Я свой пай отдаю ребятам.

— А я?

— Твое тебе.

Ирина от трудного разговору раскраснелась — ее прошиб пот — она сняла с плеч шаль, свернула и, положив ее на колени, стала гладить как будто кошку, нервничала.

— Запутал ты меня, Василий, как есть всю запутал. Шла сюда, чего-то сказать хотела, а теперь совсем округовела. Как же это понимать тебя?

Сима, видя, что Ирина успокоилась, начала приглашать ее доесть уху.

— Да не лезь под руку, — незлобиво оборвала ее Ирина и оглядела хозяйку взглядом всю, с ног до головы. В коротком цветастом фартуке, с округлыми, степенными движениями и мягкой улыбкой в спокойных глазах, была Сима славна и уж не так мала ростом. «А я все пигалица, да пигалица, — вдруг люто возненавидев Симу, подумала Ирина и загорелась ревностью. — Как же я раньше-то ее не разглядела?» Дальше Ирина не могла сидеть за чужим постылым столом, да и с Василием, видать, все переговорено, — поднялась, засобиралась домой. Накинула на голову платок и Сима, чтоб проводить гостью и запереть за нею ворота. На крыльце Ирина спросила:

— Ты помнишь, девчонкой еще, как тонула в лягушечьей яме? Не спустись бы я за тобой — там и воды-то было до пупка мне, — утонула бы ты. Помнишь?

— О лягушечьей яме что-то заговорила?

— Да не о яме, а о тебе. Знать бы, что змеей обернешься, тони бы ты, черт с тобой. Змея ведь ты, Симка. Змея ядовитая. Погоди вот, он еще раскусит тебя. Он еще плюнет на тебя.

— Жаловаться к тебе не приду. До свиданьица. Бывай чаще.

— Все равно он мой, Васька-то, — уж за воротами бодро выкрикнула Ирина, а Сима в ответ щелкнула задвижкой и легонько хрустнула песочком.

«Все равно он мой, Васька-то, — повторила Ирина про себя свои слова. — Разводу же я ему не дам? Не дам. И без привязи собачка, а лает. И ребята опять же: в них-то нас совсем уж никто не разделит. Тут мы на веки вечные…»

Эти неожиданные мысли, пришедшие в голову Ирине, так успокоили ее, что она, несмотря на поздний час, пошла в Клиновку и совсем обрадовалась, не найдя на стене лавки своего объявления о продаже дома. Объявление сорвал завхоз школы, решив отбить от дома Бряковых всех покупателей.

В лесном раздолье, на краю глубокого лога, прозванного Подрубом, когда-то стоял одинокий сиротливый хутор. У него даже своего имени не было. Приютилась на солнечном сугреве горстка избенок, а вокруг — урман. Вот и все. Что ни скажи, а места дикие, для человека тоскливые и нелегкие.

Сколько лет простоял этот хутор, никто не знает, да и кому это нужно. Знают теперь только одно, что маленького человеческого гнездышка в той глухомани уже нет. На его месте лопочут листвою молодые березки да осинки, а на заброшенных пашенках с мая до осени буйно кудрявятся травы и путают их заячьи выводки вплоть до снегопадов.

Запущенные земли давным-давно отошли колхозу «Рассвет», но никто на них не заглядывал: не с руки это. До ближайшей деревни, почитай, километров двадцать с гаком, а дороженька — одно убийство — в пору разве для верхового.

Но года три тому назад запамятованные места колхоз отвел под отгонное пастбище для молодняка. Трудным оказалось найти пастуха. Все-таки угнать в леса полторы сотни телят и всех сохранить там до осени — не каждому под силу да и не каждому доверишь.

Сторожиха колхозной конторы Дарья Логинова вызывала к председателю для беседы едва ли не десяток мужиков, и все, будто сговорились, твердили одно и то же:

— Не берусь.

Наконец-то на уговоры поддался Ефим Колодин, по прозвищу Рохля. Да и то, вернее сказать, не поддался, а соблазнился длинным рублем. Ему, кроме трудодней, разрешили без меры косить на Подрубе сено, а зимой обещали дать лошадей, чтобы вывезти это сено. Чего же лучше, если в колхозе каждая травинка в копейку тянет. Когда Ефим об этом предложении рассказал жене, Валентине Ивановне, та поднялась на него, будто век не ругивалась:

— И всегда тебя, беспутного Рохлю, на кривой объезжают. Он еще, гляди ты, думает, как ему быть. Да с кем я это всю свою жизнь маюсь! Ну-ко, дают прорву покосу, а он раздумывает. Иди сейчас же к председателю и скажи ему, что согласный ты. Я кому говорю?