Еще бы сидел Тимофей Григорьевич, попусту ворочая свои мысли, да у него иссякло все курево. Он подобрал с полу два или три махорочных окурка, высыпал их на стол, сюда же вытряхнул всю табачную пыль из карманов и, насобирав на завертку, закурил. Но разве это курево, когда цигарка смердит и потрескивает, как сухое смолевое щепье. Он в сердцах бросил «козью ножку» на пол, растер ее подметкой сапога и, отплевываясь, вышел из конторы.

Была та ночная пора, когда дед Мохрин сладко засыпал, привалившись спиной к запертым дверям пожарного сарая.

Только-только Крутых поравнялся с сараем, как из темноты навеса вдруг проснувшийся Мохрин громко ойкнул:

— Ктой-то?

— Тьфу ты, окаянный, — выругался Крутых и напустился на деда со всей начальственной строгостью.

Стоял тихий августовский полдень. Поселок лесорубов пуст. Только в грязной луже у колодца купались два гуся: им не охота дойти до Крутихи. Сквозь хвоевые ресницы сосен и кедрача солнце заглядывало в таежные чащи, где на мягкой зелени мха вызревает поздняя ягода — клюква. Зачарованную глухомань сверлит серебряная песенка влюбленного рябчика. Украшенный бронзовым оперением гуляет по ельнику, как жених, гордый косач.

Лес — это царство извечной жизни. Лес — это великий целитель. Он врачует любые раны, он дает силы, дает крепость сердцу. Только Молотилова лес петлей захлестнул: нечем дышать. Горючее возить он наотрез отказался, и его снова перевели в сучкорубы. В бригаде сейчас все работают за одного и один за всех. Владимиру все это надоело. Глаза бы его не глядели на белый свет. Из рук валится топор. Взмахнет, к примеру, топором Поляков — залюбуешься силищей, а парень из себя неказистый. Так же у Кости Околоко, у Петрухи, у Свяжина. Да и у всех членов бригады. Работая сами, лесорубы заставляют работать Молотилова, а он не может, у него нет сил и нет желания.

И вот уже вторую неделю нянчится он с мозолью на правой ноге: предлог, чтобы не ходить на работу. А тем временем жадно ждет от матери телеграммы о том, что заболел отец, и перевода, чтобы с первым попутным лесовозом уехать на станцию, а там — поминай как звали. «А если не придет телеграмма? — пытал сам себя Владимир жутким вопросом. — Да не может быть. Ну, а все-таки? Нет, мать сделает все».

Карагай. И в голове Молотилова возникала вереница приятнейших размышлений, он улыбался им теплой, душевной улыбкой, спрятанной от стороннего взгляда.

Сегодня он встал поздно. Долго одевался и заряжал фотоаппарат. К полудню сходил к столовой, целую пленку израсходовал, фотографировал доску Почета со своим портретом. Потом вялой походкой отправился на реку.

Кругом пустынно, и Молотилову это нравилось: его не видит лишний глаз. Он выкупался, ежась и вздрагивая плечами, натянул на себя одежду и босиком заковылял вверх на бревна. Лежал на сухом корье у штабелей бревен, раскинув рваную куртку спецодежды, грелся на солнышке и вяло соображал: «Не сегодня-завтра придет телеграмма, а как же с Зинкой? Надо увидеть ее сейчас же, — решил он. — Она, глупая, не выстоит против ласки. А потом поедет. Плакать будет, но поедет».

Мысль эта так понравилась ему, что он не мог уже больше лежать. Тихонько насвистывая, обулся и пошел в поселок. У перехода через распадок задержался в тени молодых пахучих сосенок — переждал, пока по дороге к строящемуся клубу пройдут двое парней с деревянными заготовками на плечах.

У пожарного сарая тоже пустынно. Только под навесом его хоронится от зноя стайка коз. Животные ленивым взглядом проводили одинокую фигуру и снова уставились в хвоевую зелень подлеска своими безразличными белесыми глазами.

Володя подошел к столовой с тылу и спрятался за поленницей дров у самого навеса, где на широкой скамье обсыхали только что вымытые тарелки, стаканы и другая посуда. Дальше чуть приметно курилась печурка под котлом. Слева, на телеге, сброшенной с передков, сладко дремал здоровенный рыжий кот. Дверь на кухню была распахнута настежь — оттуда слышались женские голоса.

На крыльце появилась Зина. Она несла мыть стопку тарелок, слегка откинув назад белокурую голову. К удивлению Молотилова, на лице девушки не было ни малейшей тени грусти. Опустив тарелки в деревянное корыто, она убежала обратно и вернулась в сопровождении Мили Калашниковой.

Через полминуты подруги стояли по ту сторону поленницы, и Владимир слышал, как Миля прерывающимся голосом просила:

— Зинушка, дай мне слово, что ты будешь хранить в тайне мои слова.

— О чем?

— Я тебе все расскажу.

— Я не из болтливых, Миля. Ты меня знаешь.

— Ой, как же тебе рассказать-то. Как-то совсем, совсем неожиданно все получилось. Вчера Сережа Поляков просил меня… выйти за него замуж. Так и сказал. Я, говорит, давно люблю тебя. Что же мне делать, Зинушка, милая, подскажи? У меня никакая работа на ум нейдет.

— Любишь ты его, Миля?

— Не знаю.

— Целовал он тебя?

— Целовал.

— А ты что?

— Мне тоже хочется поцеловать его, но стыдно ведь.

— Значит, любишь, Милка. Счастливая.

— А ты не завидуешь мне? Я знаю, это плохо, когда подруги завидуют друг другу.

— Милка — глупая. Я рада за тебя… Соглашайся. Сережка — парень славный. Хорошая пара вы будете.

Девушка вдруг перешла на шепот, и Молотилов перестал дышать, чтобы не выдать себя.

— А ты, Милка, все-таки посоветуйся с Фаиной Павловной. Она добра нам желает.

— Правильно, Зина. А у тебя-то как? Не таись.

Голос у Мили дрожит: она не может, да и не скрывает переполнившего ее чувства радости.

— С Володей, по всему видать, мы разминемся, — после некоторого молчания ответила Зина.

— Ты в уме, Зинка? Как же это?

— Да вот так уж. Не по пути.

— Шутишь ты?

— Если бы шутила…

— А я, дура, сознаюсь, завидовала тебе. Ты извини меня.

— Ладно, Милка, стоит ли вспоминать. Все хорошо будет. Ну, беги туда, а то наша хозяйка потеряет нас. Вечером поговорим.

— Славная ты девка, — неожиданно выпалила Миля, чмокнула Зину в щеку и убежала, придерживая руками сбивавшуюся на коленях короткую юбку.

Зина немного постояла у поленницы, вот тут, совсем рядом, Владимиру даже показалось, что он слышит ее дыхание, сдавленное приступом слез. Ему хотелось, чтобы девушка плакала. Но что это такое? Зина взялась за мытье посуды и громко запела песенку о монтажниках, которую Молотилов и без того не мог терпеть за какую-то комариную легкость. «Ха, запела, — свирепея, удивился он. — Будто бы и не она сказала, что расходится со мной».

Он неподвижно сидел в своем убежище и не знал, как после всего начать разговор с Зиной.

А она ловко перебрасывает в своих гибких руках тарелки, укладывает их одна на другую. Когда она низко наклоняется над корытом, Владимир хорошо видит через расстегнутый ворот легкой кофтенки белое девичье плечо. Он находит ее красивой, независимой. Именно такая она нравится ему, и в нем вскипают ядовитая злость на девушку и обидное чувство ревности.

— Зина! Зинушка! — раздается из кухни голос Фаины Павловны. — Иди сюда на минутку.

Девушка вытерла мокрые, раскрасневшиеся руки о передник, быстрой походкой прошла мимо поленницы и скрылась в дверях кухни.

Владимир острым взглядом осмотрелся вокруг, поднялся во весь рост и шагнул под навес.

У Молотилова такое ощущение, будто Зина все еще тут и смотрит, пристально смотрит, как он, Володя, ее друг, вынимает из большой скамейки расшатавшуюся ножку. Все. Теперь только мизинцем коснись обезноженной скамейки, и посуда рухнет на землю, вокруг осколками да черепками рассыплется. Пойди собери. А вся вина падет на Зинку — она недоглядела.

Молотилов метнулся в ельник, и только две или три хвоевые лапы успели махнуть ему вслед, как по ступенькам кухонного крыльца сбежала Зина. Он плюхнулся в сырой мох, что-то обожгло ему висок и острым зубом хватило мочку правого уха. Оказалось, упал в вересковый сухарник.

В чащу уполз незамеченный и, мокрый, долго лежал там, хватая ртом воздух. Отдыхал и не мог отдохнуть. В ушах стоял звон разбитой посуды.